Ночью скалы светятся - [17]

И тут ей показалось, что лицо Николая Ивановича стало печальным. Что это с ним? Все время бодро разговаривал и вдруг каким-то другим, непохожим стал. Инка даже испугалась немного.

— Была и у меня, Инночка, семья — жена и дочь Валька, — тихо произнес Буренцов. — Ей бы теперь тоже было девятнадцать. Да вот — не получилось. Погибли они в войну во время эвакуации под бомбежкой где-то под Гомелем, что ли, даже не знаю точно. А я в это время за Севастополь дрался. Побеседовал с тобой и Вальку свою почему-то вспомнил. Будь она жива, наверно, такая же, как ты, упрямая выросла бы. И тоже, думаю, с веснушками. Ведь я-то сам, видишь, рыжий, а в молодости сильно конопатый был. Ну как, дочка? Значит, завтра в девять на работу?

— Не знаю! — едва проговорила Ряпушкина и выбежала из кабинета.

Она пришла в общежитие, пожаловалась девушкам на судьбу, но о разговоре с парторгом умолчала.

«Почему это он решил мне рассказать о своем горе? Первый раз увидел и рассказал о себе... Хотел, чтобы я пожалела его, не отказывалась, а то в самом деле пойдут ему из горкома партии нахлобучки?» — с детской наивностью подумала Инка.

И она согласилась выйти на работу, а подругам об этом не сказала. Но Майе Гриневич, которая стала ее допытывать, о чем же с ней говорил Буренцов, Инка пообещала:

— Вот увидишь, все равно сбегу!

— Откуда? Из Озерска? — не поняла Майя.

— Что ты! Из канцелярии!

— Ну, это другое дело, — согласилась Майя. — А самое лучшее — сходи к нашему бригадиру, может, он тебя затребует.

Инка подняла на Майю глаза:

— Да что ты, Майечка! Еще не было случая, чтобы меня куда-нибудь затребовали. Если я такая маленькая уродилась, так все уж думают, что я слабенькая, чуть ли не заморыш. А я ведь, Майечка, такая же нормальная, как и все. Сколько раз, бывало, выезжала и на кукурузу, и на картошку и, честное слово, ни от кого не отставала. Ты вот веришь, что я могу быть и каменщиком, и штукатуром? Веришь? — скажи.

— Конечно, чего уж тут особенного? Я, например, даже поздоровела. Правда, зимой, когда задувает пурга, трудно на лесах стоять, но и к этому тоже привыкнешь. Нет, ты все-таки сходи к бригадиру.

Инка беспомощно махнула рукой:

— Спасибо, Майечка, только он меня не затребует!

* * *

Самое неприятное — оставаться утром одной, когда девушки уйдут на работу. Она просыпалась вместе с подругами и уже больше не могла уснуть.

— Спи, куда ты в такую рань? На твоем месте я бы с удовольствием еще поспала, — говорила чуть ли не с завистью Надя Долотова, и Инке казалось, что Надя упрекает ее.

А Люда Храпченко, как всегда шутливо, говорила:

— Конечно, поспи, Инночка. Во сне люди растут. Немножко подрастешь, тогда уж обязательно возьмут тебя в нашу бригаду.

Но только девушки уходили, Инка быстро одевалась и, не позавтракав, тоже уходила из дому. Без всякой цели она бродила по берегу реки, чтобы убить время до начала работы. Потом это вошло в привычку. Девушки, узнав о странных прогулках Ряпушкиной, стали уговаривать ее, чтобы она «не дурила», а Люда дала честное слово, что больше никогда не будет подшучивать над ней.

— Я, девочки, ни капельки не дурю! — оправдывалась Инка. — Я ведь привыкла вставать рано.

Летом и осенью было особенно хорошо гулять по берегу свежей, пахнущей росными травами реки, смотреть, как неторопливо тает над ней сиреневая дымка и из-за ближних сопок встает заря. Хуже, конечно, было зимой, когда по утрам обычно мела поземка и стояли крепкие морозы с такими густыми, непроницаемыми туманами, что Инка чувствовала себя оторванной от всего живого мира.

Однажды, когда из-за сильной стужи Майя Гриневич запорола кладку капитальной стены и пришла в общежитие грустная с заплаканными глазами, Инка подсела к ней, обняла за плечи, стала успокаивать.

— Ну, не надо, Майечка... Завтра чуть свет встанем с тобой, пойдем и переложим стенку...

— Спасибо тебе, Инночка, я уж сама как-нибудь.

— Так и знала, что не захочешь. Опять не веришь, что я смогу... — обиделась Ряпушкина.

* * *

...Майя Гриневич проснулась, как и хотела, в третьем часу ночи. Чтобы не будить Инку, она, не зажигая света, оделась, взяла из тумбочки горбушку хлеба и осторожно, стараясь не скрипеть дверью, вышла на улицу.

Было холодно и ветрено. В небе висел неяркий серп полумесяца. На противоположном берегу реки одиноко высилась похожая на сахарную голову сопка, которую здесь почему-то называли «Сахалин». Ветер завывал в щербатых торосах, сдувал со льда снег и кружил его в мглистом воздухе.

Майя шла вдоль берега по крутой и узкой горной тропинке, спрятав руки в карманы стеганки и опустив голову. Перебравшись по скользкой обледенелой доске через глубокий овраг, она вскоре вышла на Береговую улицу. К ее радости, около подъемного крана дотлевал вчерашний костер. Разворошив его, она подбросила охапку стружек и, когда они разгорелись, положила в огонь несколько обломков сосновых досок.

Еще ни разу не приходилось Майе ночью оставаться одной на стройке; и, когда она посмотрела на высокие, покрытые изморозью леса, у нее вдруг от страха сжалось сердце. Но яркий огонь костра немного подбадривал, и Майя не так остро чувствовала свое одиночество. Пожалев, что отказалась от помощи Инки, она медленно поднялась на четвертый этаж. Здесь ветер был резче, а мороз лютее.