Ночью скалы светятся - [14]

— А я тебе, Иван, ничего не обещала, — сказала я как можно спокойнее.

А он снова за свое:

— Надо спешить, ведь скоро уезжать будем!

— Как это уезжать? — испугалась я. — Еще срок вербовки не вышел.

— Срок — не зарок, можно и порушить!

— Нет, ты правду говори, Иван!

— Первым же пароходом уедем. Не нравится нам тут. Не цыганское это дело — с горбушей возиться. Хотим на Днестр пробиться, до родины.

— А как же закон? По закону мы обязаны полный сезон отработать...

— А закон, что дышло...

— Мне, например, перед подружками стыдно будет...

Он криво усмехнулся, перебросил из одного уголка рта в другой папироску:

— Так мы ж, Ритка, цыгане...

Слова Ивана очень меня встревожили. После работы сразу побежала к тете Шуре, стала ее пытать, — верно ли, что наши задумали с первым же пароходом податься с промыслов на материк.

Сперва тетя Шура промолчала. Потом призналась, что верно Иван говорил.

Сама уж не знаю, как получилось, — скорей всего под влиянием тети Шуры, — и я работу бросила, из бригады ушла.

Опять целыми днями слонялась по берегу, ловила девчат, гадала им и на картах и просто по ручке.

Тот день, что решил мою судьбу, помню, выдался тихий, ясный. Давно такого дня не было. Море лежало спокойное, гладкое, золотое. Ни одной чайки над ним не было, все куда-то попрятались.

Прогудел на рыбозаводе гудок. Девушки после обеда сидели на берегу, пели песни, шутили с молодыми рыбаками. Подошла и я к девчатам.

— Зря, Ритка, из бригады сбежала! — говорит мне Ира Копелева, с которой мы прежде стояли в паре на плоту. — Пока не поздно, одумайся...

А я молчу, делаю вид, что не слышу Иркиных слов, иду себе дальше.

И вот приглянулась мне одна новенькая. Звали ее Леной. Сидит себе в сторонке, с журналом в руках. С лица просто красавица. Волосы как лен, глаза большие, синие. И комсомольский значок на груди. Я сразу подумала, что эта не захочет, чтобы я ей погадала, но по привычке начала к ней приставать.

— Ведь ты, милая, все врешь, — с усмешкой говорит она. — Разве можно, не зная человека, рассказать о нем, да еще будущее ему предсказать? Чепуха все это.

— Спроси, красавица, подружек, — они скажут тебе, как я гадаю.

Ленка смеется: — Что было, что есть, что будет! — И, посмотрев на меня, спрашивает: — Сколько тебе лет, Ритка?

— Восемнадцать.

— Грамотна?

— Нет.

— Вот видишь, вся жизнь твоя впереди, а ты свою молодость губишь. Из цеха, говорят, сбежала, не захотела работать, ходишь-бродишь, наводишь тень на ясный день.

Я сажусь с ней рядом и как ни в чем не бывало сую ей в руки колоду карт и прошу, чтобы сняла верхние.

— Ну и пристала, как банный лист! — говорит Ленка и шутя снимает карту.

Я посмотрела ей в глаза, разметала колоду и привычно заговорила: про дальнюю дорогу, про казенный дом, про бубнового короля, который ждет не дождется ее, — и все в этом роде...

Вдруг девушка встает, путает карты: «Все ерунда, Ритка! Хочешь, я тебе сама свою жизнь расскажу? »

И стала при девушках рассказывать, как в войну потеряла родных, как ее на полустанке подобрала беженка и полгода не отпускала от себя. После — детдом. Школа. А после восьмилетки — рыбопромышленный техникум.

— Да мы же с тобой, Рита, на одном пароходе из Владивостока плыли. Конечно, ты не приметила меня, потому что нас, русских девушек, там много было. Приехала сюда, на рыбокомбинат, — меня назначили помощником мастера в закаточный цех. А недавно выбрали комсоргом. Вот тебе и моя жизнь! А ты чепуху какую-то стала плести мне, честное слово!

И стыдно мне сделалось, что карты мои наврали, ничего похожего рассказать не могли.

— А когда приехала на Сахалин, — продолжала Лена, — то поняла, какой это край чудесный, как интересно жить здесь, на берегу океана; только работай, учись. А ребят хороших здесь тоже не меньше, чем на материке. Смелые, сильные ребята.

— И рано будить их не надо: сами чуть свет просыпаются! — шутливо вставила девушка в брезентовой куртке, слышавшая, что недавно говорил Иван Жило.

Я вскочила, забыв про карты, лежавшие на золотом песочке, и хотела уйти, но чувствую — не могу двинуться с места, будто кто ноги мои вдруг сковал.

— Ну, куда же ты, Рита? — спрашивает Лена.

— Сама не знаю куда, — говорю сквозь слезы, сдавившие горло.

— Так ты вернись в бригаду.

— Стыдно мне перед девчатами...

— Ничего нет стыдного. Ну, ошиблась, оступилась. Так ведь все знают, что ты цыганка из табора, что трудно тебе сразу свою судьбу ломать. А не хочешь вернуться на плот, устрою тебя к себе в цех, на закаточный станок. Через два-три месяца хорошую специальность освоишь. Разряд назначим тебе. Вот Ирма Томилина на закатке стоит, спроси Ирму. — И подозвав к себе девушку с короткими косичками и в татарской тюбетейке: — Ирма, поможешь Ритке освоить станок?

— Почему же нет? Было бы у нее только желание...

— Вот видишь, Ритка! Ну как, согласна?

— Не знаю, девочки...

Тут кончился перерыв. Девчата быстро разошлись по цехам. А я стою на берегу одна, не знаю, на что решиться. Сто́ит сделать десять шагов в сторону завода — и я начну новую, такую же, как у девушек, жизнь; вернусь к своим — и все останется как было. Что делать?