Ночью скалы светятся - [12]
За какой-нибудь час весь табор переправился. Быстро, не успев обсушиться, пошли дальше. И, представьте себе, мы еще километра не прошли по полям, как на пристань, где осталось не меньше тысячи беженцев, налетели немецкие бомбардировщики. Даже подумать страшно, сколько там погибло людей!
А наши цыгане шли и шли по несжатым хлебам, как говорится, куда глаза глядят, надеясь добраться до какого-нибудь селения. И так целую неделю.
Я уже немного оправилась от контузии. По ночам, правда, вспоминая мамку и Петю, очень кричала. Потом и это у меня прошло.
Через месяц где-то на Волге наши цыгане откололись от остальных беженцев, снова собрались в небольшой табор. Он весь состоял из родичей. Держались друг за друга крепко: куда один пойдет, туда и остальные.
Мужчины находили в деревнях кое-какую работу, а цыганки, ясное дело, гадали и попрошайничали.
К вечеру у них заводились деньжата, а в торбах — куски хлеба, картофель, огурцы, баклажаны.
Я к тому времени тоже научилась петь и плясать. Тетушка Шура, сестра отца, подарила мне колоду карт, и я, как и старшие, стала гадать, судьбу предсказывать.
Мой отец Тарас Ганич был хорошим кузнецом и слесарем. Он ковал лошадей, мастерил топоры, клямки для дверей, чинил замки, — словом, был мастером на все руки. В моих заработках он не нуждался и все реже отпускал меня попрошайничать. Он даже чуть не подрался с теткой Шурой, когда узнал, что она заставляет меня воровать на огородах баклажаны.
Тетка Шура разозлилась и толкнула меня к нему:
— Ну и держи свое сокровище при себе!
Тетку Шуру наши цыгане побаивались и старались не вступать с ней в спор.
Однажды, когда мы с отцом сидели на траве около кузни, он сказал: «Может, здесь и приживусь я, доченька, в русский колхоз поступлю, в школу учиться отдам тебя...»
Я смутно представляла себе школу: и как это учатся в ней детишки, и вообще, зачем нужна вольной цыганке грамота; и я спросила отца: «Кому же я там, татку, гадать буду — малым ребятишкам?»
Первый раз за все время он весело усмехнулся.
Однако мечта его отдать меня в школу не сбылась. Наши цыгане, пожив лето в деревне, решили перекочевать на новое место, и отец побоялся от них отстать.
Осенью мы перекочевали с Волги на Каму и встретили холода около Перми. Здесь мы жили долго — около четырех лет; потом наши стали поговаривать, как бы на родной Днестр пробиться.
И тут — не знаю уж, как получилось — познакомились наши цыгане с Иваном Брундиковым, он вербовал на рыбные промыслы сезонных рабочих. Узнав, что вербованным полагались немалые деньги — дорожные, харчевые, подъемные, — пришли к вербовщику и цыгане. Брундиков долго не решался иметь с ними дело, но план вербовки у него проваливался, и он все-таки пришел в наш табор.
«Выдашь вам, черти, гроши, а вы в пути разбредетесь ручки золотить, а я потом из своего кармана отвечай».
Дали твердое слово, что все, как один, доедем до Сахалина, — все-таки условия выгодные, да край, видать, богатый, и цыган там сроду не бывало. «Ладно, черти! — «черти» было у Брундикова самое ласковое слово, и мы на него не обижались, — иду на риск. Только, черти, не подводите!»
— Да что ты, Иван Иванович! — как можно серьезнее отвечали цыганы. — С кем дело имеешь?
Он махнул рукой, — мол, знаю, с кем дело имею, — и тут же начал составлять ведомость на подъемные деньги.
Всю дорогу на остановках, конечно, бродили, приставали к каждому встречному, а как ударят в станционный колокол — разом бежим к своей теплушке.
Мне к тому времени исполнилось семнадцать лет. Присватался ко мне Иван Жило, красавец парень. Он приходился тетке Шуре родичем по первому мужу. Ладный был Иван, смелый, но ужасный буян. Хотя отец и слушать ничего не хотел, Жило стал надо мной хозяином. Честно скажу: нравился мне Иван; с таким, думала, не пропаду.
На станции Ерофей Павлович, — вы, наверно, тоже проезжали ее, — пристала я к одному молоденькому лейтенанту. Только он из вагона курьерского поезда вышел, я подбежала к нему, схватила за рукав: «Давай, красавец, погадаю тебе, судьбу предскажу. Что было, что есть, что будет с тобой...»
Я так, поверите ли, пристала, что он, шутя, дал мне свою руку, и я, как всегда, сказала ему, что будет ему дорога счастливая, что жить ему до восьмидесяти лет, что жена у него будет красавица-раскрасавица, да родит она ему пятерых детишек — двух мальчиков и трех девочек, и все в таком роде...
— Спасибо тебе, дорогая, за добрые слова, — все еще смеясь, говорит он.
Мне почему-то совестно стало, и я отказалась взять деньги. Прогудел паровоз, тронулся курьерский поезд, только мелькнуло в окошке веселое лицо лейтенанта. Я, конечно, помахала ему рукой; и в эту минуту кто-то сзади хватает меня за плечо. Оборачиваюсь — Иван Жило.
— Пятьдесят рублей не взяла, дура! — Глаза у Ивана горячие, злые; чувствую — вот-вот вспыхнут.
— Не захотела — и не взяла! — И побежала к нашему товарному составу.
Уже у самой теплушки Иван догнал меня, загородил дорогу и так сильно ткнул кулаком в грудь, что я повалилась на рельс, ушибла спину.
— Таточку! — закричала я. — Таточку!
Отец выскочил из теплушки, поднял меня и, как маленькую, на руках принес на нары. Потом, спрыгнув на землю, подозвал Ивана и громко, при всех, сказал: «Не видать тебе, подлец, мою Риту, как своих немытых ушей!»
