Ночью скалы светятся - [11]
— Разве твоя жена цыганка?
— Настоящая, из табора!
— Откуда же ты ее привез?
— Рита лучше тебе расскажет. — И возвращается к прерванному на пристани разговору. — Хотя и величают нас в конторе по-скучному: «приемщики плавсредств», — не слушай ты тех чиновников. Мы — советские курибаны! А где еще, скажи мне, есть у нас курибаны? Ни на Черном, ни на Азовском, ни на Каспийском морях нет курибанов. Я знаю, я там бывал. Редкая наша профессия — тихоокеанская.
...Рита Тарасовна встречает нас около дома. Невысокая красивая брюнетка с большими черными глазами и с толстой косой, уложенной вокруг головы, ласково улыбается мужу.
— Куда-то Натка наша девалась? — спрашивает она. — Прихожу из лаборатории, а ее нет дома...
— Где-нибудь у соседей, — говорит Валерий. — Рита, я не один...
— Господи, как будто я не вижу, — все с той же улыбкой говорит она и протягивает мне тонкую смуглую руку. — Заходите, я сейчас.
Вскоре она возвращается с дочерью. Натка, девочка лет пяти, поразительно похожа на мать. Завидев Валерия, она кидается к нему, повисает у него на шее. И Валерий, весело подхватив ее, поднимает и кружится по комнате.
— Ты где ж была, Натка?
— У деда Тараса.
— Ну, тогда порядок!
— Дед обещал покатать меня на исабунэ. Далеко-далеко обещал покатать, к самому неводу.
— К самому неводу на исабунэ, пожалуй, не доберетесь. Нынче море неспокойно.
— Ну, раз дед обещал...
— По-моему, наш дед Тарас не ахти какой моряк, чтобы я разрешила ему катать тебя на исабунэ, — говорит Рита Тарасовна. — Вот если бы верхом на лошади, тогда — пожалуйста. Тут наш дедушка — лихач...
— Новое дело, — возражает Натка, — по океану да на лошади! — И нахмурилась, надула губки, видимо, обиделась за своего деда Тараса.
После ужина Валерий ушел на пристань, пообещав вернуться через час-другой.
— Это он только говорит «через час-другой», — обиженно замечает Рита Тарасовна. — Вернется ночью, вот увидите.
— Ничего не поделаешь, горячая пора — рыба идет... —
— Разве я не понимаю!
Она убирает со стола посуду, застилает его плюшевой скатертью. Ставит кувшин с лиловыми бессмертниками.
— Мне ваш Валерий говорил, что вы цыганка из табора...
— Он уже успел рассказать! — смущенно говорит она. — Так это ж давно было...
— Интересно, как же вы попали на Тихий океан? По-моему, в этих местах никогда цыган не водилось.
— Про это рассказывать долго, — и, погодя несколько секунд, добавляет: — Верите, никогда не думала я, что такой будет моя судьба. Смешно даже — столько лет людям на картах гадала, судьбу им предсказывала, а вот свою предсказать не могла. Ведь родилась я в цыганском таборе, с молоком матери впитала кочевые привычки.
В ее чуть напевном, грудном голосе чувствовалось что-то нездешнее, цыганское. Густые брови на переносье у Риты Тарасовны то сходились, то расходились, и на небольшом выпуклом лбу лежала глубокая складка — видимо, след пережитого.
Она отодвинула кувшин с бессмертниками, положила на стол тонкие красивые руки и, посмотрев на меня, пожала плечами:
— Право, не знаю, с чего и начать. С войны, что ли? — она задумалась и помолчала. — Мне еще одиннадцати лет не было, когда мама и младший брат Петя погибли под немецкой бомбежкой. Просто чудо, как я живая осталась. Петя шел по левую руку, я — по правую, а мамка посередине. Их убило, а я живая осталась. Отец поднял меня с земли и целый день нес на руках по жаркой пыльной степи. Когда я назавтра очнулась, то не узнала его. Весь он был от пыли седой. Глаза — красные. И так он изменился, что я подумала, не чужой ли дядя несет меня, и от испуга забилась в истерике. «Ритинька, золотце мое!» — сказал отец, и тут я его по голосу признала.
Тысячи людей уходили с юга от немцев. Среди толпы шли и мы — цыгане. От нашего большого табора осталась горстка — всего десять семей и одна кибитка с дырявым верхом, в которой сидели старики, старухи и ребятишки.
Теперь уже не помню точно, на какой день добрались мы до речной пристани. Но и тут оказалась тьма беженцев. Ждали баржу. Когда ее подадут, — никто толком не знал, а люди из степи все подходили, так что к вечеру на берегу уже негде было, как говорится, яблоку упасть.
Ночь кое-как провели у реки, выспались, отдохнули, а чуть рассвело, — стали думать, что дальше делать. Оставаться на пристани и ждать парохода или баржи — опасно. Немцы только разнюхают, что здесь беженцы, сразу напустят самолеты. За две недели мы уже испытали четыре бомбежки. Тогда отец советует переправиться на тот берег. Там пшеница. Там и от бомбежки вполне укрыться можно, и коней подправить, и зерном на дорогу запастись. Кто знает, сколько еще суток идти, пока к какому-нибудь безопасному месту пристанем...
Никто возражать моему отцу не стал, но никто и не сдвинулся с места. Легко сказать — переправиться на тот берег, когда нет ни лодки, ни даже бревна! Поверите — нет, выручили наши цыганские кони. Правда, пришлось бросить кибитку, но никто не жалел ее: останемся живы, — смастерят другую.
И вот, еще как следует не взошло солнце, началась наша цыганская переправа: кто пустился вплавь, привязав к спине свои пожитки, а кто не умел плавать, по трое-четверо садились на коней верхом и пускали их через бурную реку.
