Ночные любимцы - [18]

Он разглядывал Зал Генриха II с королевскими щитами, мраморным камином с маскаронами на консолях, гобеленами; в витринах красовались фаянсовые сосуды с гербами и монограммами Генриха II и королевской фаворитки Дианы де Пуатье, уароновские светло-коричневые с зеленцой фаянсы, которые никогда не продавались, только дарились; чаши соседствовали с блюдами: блюдо из Урбино XVI века с гербом кардинала Фарнезе работы Орацио Фонтана; его же ваза и тарелка: Персей с головой Горгоны; ваза Виттории Колонны, возлюбленной Микеланджело, поэтессы; итальянская майолика из Фаенцы, Деруты, Урбино и Сиены.

Он перечитывал перечень экспонатов Залов Людовика XIII и Людовика XIV: керамика Бернара Палисси, портшезы, буфеты, серии шпалер, севрский и мейсенский фарфор, уникальная коллекция напольных, настольных и карманных часов, каминные часы мастера Лорана, мебель Андре Буля, зеркала.

Зал Фарнезе, затем Зал Тьеполо, в котором подают они свои проекты, сдвигают замызганные краской обшарпанные столы, льют — ненароком — на пол краску, грязную воду, тушь, клей, прокуренный ночами перед подачей, с пола до потолка Зал Фарнезе, где прежде находился фаянс из Дельфта, ренессансные скульптуры, комоды, бюро, шкафы: Буль, Крессан, Ризенер, Жакоб; книжные переплеты, французская миниатюра, кружева, веера в витринах, резной сундук с гербом Медичи.

Французские шпалеры и ковры-мильфлёры, фламандские шпалеры. Елизаветинский зал с изделиями Веджвуда, стеклом и хрусталем, часами английских часовых дел мастеров Юзоса, Теллиапа, Грехэма, Джеймса Кокса. Фламандский зал. Шпалеры на тему «Романа о Розе»; фламандские кружева, сотканные пальчиками маленьких кружевниц.

Галерея Главного (Молодежного…) зала; из пристенных витрин глянула на Кайдановского поразившая некогда весь мир и принадлежавшая Половцову коллекция из раскопок в Гиссарлыке на месте древней Трои: статуэтки, лампы, килики, брошки, кольца, булавки. Керченские и константинопольские находки, датированные четвертым веком до нашей эры, соседствовали с троянскими: ожерелья, медальоны из сирийского граната, серьги, бляхи, талисманы.

Кайдановский читал о коллекциях льняных коптских тканей четвертого века, о коллекциях шелков сиенских, флорентийских, венецианских, генуэзских, о бархатах с мелким узором и о красном двуворсном бархате, затканном золотом, о хлопчатобумажной набойке, о вышивках шелком, стеклярусом, бисером, золотом.

Цитировались воспоминания Остроумовой-Лебедевой: «В школе отличные светлые классы, электрическое освещение, чистота, порядок». И мемуары Петрова-Водкина: «В Училище… одна из лучших в Петербурге библиотек по богатству специального материала, собранию гравюр и дивной коллекции бабочек… Чистота коридоров и прекрасно оборудованных классов была невероятной для меня. Казалось, как же работать здесь, когда и пошевелиться страшно, чтобы не запачкать помещения. Казалось, что и порядок здесь должен быть особенный, по движениям служителей в темно-синих сюртуках, по рассчитанности их шагов».

Развалинами, помойкой, ограбленным домом представилась ему его Alma mater.

Там, в музее, наполненном подлинными свидетелями Возрождения, множеством предметов быта, бесчисленными плакетками, вазами, блюдами, гобеленами, там, где красовались в витринах образцы вышивок и лоскутков одежд ренессансных модниц, почти естественным было присутствие и манекенщицы, Спящей Красавицы, безымянной, таинственной, почивающей в своем гробу хрустальном, донашивающей подлинное платьишко четырехсотлетней давности, не успевшее или не пожелавшее истлеть, незваной гостьи, одной из тех, для которых и создавались нынешние (тогдашние!) экспонаты музея, жившие при ее жизни — своей: обычной, бытовой, повседневной. Наверху встречали вас дремлющие в музейном воздухе вещи; внизу неожиданно появлялась уснувшая в другую эпоху хозяйка этих вещей.

Должно быть, склеп ее располагался в какой-нибудь пещере, в подземном хранилище, чья физика и химия сыграли с маленькой красавицей такую странную шутку, ибо мертвые не могут быть экспонатами, они не предназначены для чужих глаз, думал он, древнеегипетские мумии недаром прятались в саркофагах, а те — в других саркофагах, матрешки, а другие в пирамидах, закупоренных и не предназначенных для посетителей, разве что для вездесущих ангелов египетского толка. «Она лежит в гробу стеклянном, и не мертва, и не жива…» — да неужто, думал он, ее и Блок видел? Экспонат для посвященных; да уж, конечно, не для всех! выставить на обозрение мертвую — какая непристойность. Ничего, дорогие, дорогие господа века девятнадцатого, мы еще хлынем в любимый наш мавзолей, чего ж тут стесняться, мы племя из племен, и наш вождь, куколка наша, вот он, ненаглядный, живее всех живых и всегда впереди; кто у нас там всегда впереди? покойник, батенька, баль-за-ми-ро-ван-ный труп-с, товарищ, извините, Трупский, это псевдоним.

Подпольная кличка. Кликуха, пардон, посмертная. Кайдановский дрогнул. Потому что в отсутствие музея — такого, каким он был, сейчас-то ничего похожего, ну, печи, горстка мебели, горстка фарфора, студенческие работы, — присутствие Мертвой Царевны становилось почти зловещим. Что она делает тут, почему, пережив революцию, гражданскую, блокаду, — пережив?! — переждав годы, когда под стеклянным куполом пребывали экспонаты истории блокады, когда смерть царила тут вовсю, почему теперь-то она спит здесь, в своей маленькой усыпальнице, над которой пляшут студенты на праздничных вечерах, почему мы живем тут все с мертвой панночкой в качестве краеугольного камня нашего храма искусств?