Ночные крылья. Человек в лабиринте. Полет лошади - [52]

Голос ее был едва слышен. Она говорила еще что-то, и это были мудрые мысли, которые она почерпнула у Летописцев, но я не мог понять их смысла. Я быстрее входил в транс, чем она, потому что мне приходилось это делать множество раз, когда я был Наблюдателем.

В этот вечер, как и в другие вечера, я схватил камень и почувствовал озноб, и закрыл глаза, и услышал далекий звон мощного гонга, и шум прибоя у какого-то незнакомого побережья, и шепот ветра в незнакомом лесу. И я услышал зов, и я не сопротивлялся, я вошел в состояние транса, в состояние, когда начинается общение. И отдал себя во власть Провидения.

И я будто снова прожил всю жизнь, вспоминая юность и зрелые годы, мои скитания и старую любовь, мои страдания, мои радости, мои полные лишений последние годы, предательства, потери, печали мои и мои несовершенства.

И я освободился от себя, и сбросил свой эгоизм, как сбрасывают кожу. И стал частью целого. Стал одним из тысяч Пилигримов, не только с Олмэйн рядом со мной, но других, преодолевших горы Хинда и пески Арбанской пустыни, частицей Пилигримов, которые тянутся к Иорсалему. У многих на это уходят месяцы, у других — годы, а третьим — так и не удается закончить свой путь. И я погрузился вместе с ними всеми на какое-то мгновение в Провидение.

И увидел в темноте темно-пурпурный свет на горизонте, который становился все ярче, пока не превратился во всепоглощающее красное сияние. И я погрузился в него таким, каким я был — никчемным, не весьма достойным, в капкане собственного тела, ухватившимся без оглядки за эту возможность общения и не помышляющим ни о каком другом состоянии, кроме этого — побыть вне своей плоти.

И я очистился.

И пробудился в одиночестве.

5

Я хорошо знал Африкию. Еще в молодости я поселился в самом центре континента на долгие годы. Но из-за своей неугомонности я ушел из этих мест и двинулся к северу, до Эгапта, где лучше чем где-либо сохранились древние реликвии Первого Цикла. Но в те дни античность меня совсем не интересовала. Проводя Наблюдения, я переходил с места на место — ведь Наблюдателю нет необходимости привязываться к одной местности. И тогда судьба свела меня с Эвлуэлой, как раз в тот момент, когда я снова отправлялся в путь. И я пошел из Эгапта в Рам, а потом в Парриш.

И вот теперь я вернулся назад с Олмэйн. Мы избегали песчаных пустынь и старались держаться ближе к побережью. Как Пилигримы, мы были застрахованы от многих лишений, которые поджидают вас в странствиях: мы никогда не голодали, и у нас всегда была крыша над головой, даже там, где не было приюта для нашего союза, все выражали нам свое уважение. Красота Олмэйн могла бы представлять для нее же самой опасность, потому что охранял-то ее один-единственный изможденный старик. Но под маской и в одеянии Пилигрима она была в безопасности. Мы редко снимали маски, да и то там, где нас никто не мог увидеть.

У меня не было иллюзий на счет отношения Олмэйн ко мне. Я для нее был как бы частью снаряжения, которое она взяла в дорогу, — кто помогал ей совершать ритуал общения, заботился о крыше над головой, в общем расчищал ее путь. Меня эта роль устраивала. Я знал, что она опасная женщина, со странными причудами и непредсказуемыми капризами. Мне не хотелось никаких осложнений.

В ней отсутствовала некая чистота, свойственная Пилигримам. Хоть она и прошла испытание звездным камнем, но не смогла возвыситься над своей плотью. А Пилигрим должен это сделать. Иногда она исчезала до полуночи или даже дольше, и я воображал, как она, задыхаясь от обуревавших ее чувств, лежит без маски в объятиях какого-нибудь Слуги. Это было ее дело, и я никогда не говорил с ней об этих исчезновениях, когда она возвращалась.

Да и в приютах она не очень-то заботилась о добродетели. Мы никогда не жили в одной комнате — да и ни в одном приюте для Пилигримов этого не допустят — но обычно мы жили в смежных комнатах, и она звала меня к себе или приходила ко мне, когда у нее было настроение. Она довольно часто снимала одежды. Однажды ночью в Эгапте она показалась мне фантастическим существом: ее белое сияющее тело будто было в непреодолимом противоречии с самой идеей бронзовой маски, скрывающей ее лицо. И только однажды ей пришло вдруг в голову, что когда-то я, возможно, был молод и во мне просыпалось желание. Она взглянула на мое сухопарое, сморщенное тело и сказала:

— Интересно, как ты будешь выглядеть после возрождения в Иорсалеме? Я пыталась представить себе это, Томис. Ты доставишь мне тогда удовольствие?

— Для меня это все позади, — ответил я уклончиво.

Олмэйн не понравилась жара Эгапта. Мы шли в основном ночью и старались не выходить из приютов днем. Дороги были переполнены в любое время дня. Казалось, что стремление Пилигримов попасть в Иорсалем было непреодолимо. Олмэйн и я размышляли о том, сколько же времени уйдет у нас, чтобы добраться до вод возрождения.

— Ты раньше никогда этого не делал? — спросила она.

— Никогда.

— И я никогда. Говорят, они не допускают тех, кто уже побывал там.

— Возрождение — это привилегия, а не право, — сказал я. — Многих поворачивают назад.

— И еще мне кажется, — сказала Олмэйн, — что не всем, кто входит в воды, удается успешно пройти этот процесс.