Ночные крылья. Человек в лабиринте. Полет лошади - [22]

Иногда по ночам, когда он думал, что я сплю, я слышал его рыдания. Мне было очень жаль его в эти минуты. Ведь он слишком рано потерял все, что имел. В эти минуты, когда над миром царила тьма, я понял, что он и рыдает-то не как обычный человек, а как-то с вызовом, сердито подвывая. Но все же он рыдал.

Временами мне казалось, что он принял свои потери, как неизбежность, и просто стоически переносит это. С отрешенным видом он делал быстрые короткие шажки, и каждый такой шаг уводил его все дальше от великого города Рама и приближал к Парришу. Иногда же мне казалось, что за бронзовой решеткой маски скрывалась раненая душа. А бывало, что его сдерживаемая ярость впивалась в меня жалящими змеиными укусами. Он издевался над тем, что я стар, что у меня невысокий ранг, что жизнь моя теперь бесцельна, теперь, когда произошло Вторжение, в ожидании которого я вел свои долгие Наблюдения. А то он начинал играть со мной, как кошка с мышкой.

— Скажи мне твое имя, Наблюдатель.

— Но это запрещено, Ваше Высочество.

— Старые законы уже не действуют. Ну же, нам еще долгие месяцы странствовать вместе, ну что, мне тебя так и называть все время — Наблюдатель?

— Но это обычай моего союза.

— А мой обычай, — сказал он, — отдавать приказания, которым подчиняются. Твое имя!

— Даже союзу Правителей не пристало требовать имя Наблюдателя без веских оснований и письменного разрешения главы союза!

Он сплюнул.

— Шакал, ты бросаешь мне вызов, когда я в таком положении! Если бы мы сейчас были в моем дворце, ты бы не осмелился ослушаться!

— В Вашем дворце, Ваше Высочество, вы бы не предъявили мне такого несправедливого требования перед лицом двора. У Правителей тоже есть обязательства, и одно из них — уважать законы других союзов.

— Он мне еще читает мораль, — сказал Принц. В раздражении он опустился на обочину. Потом лег на спину и растянулся на склоне, покрытом густой травой, дотянулся рукой до звездного дерева и оборвал листья с одной из веток, сжал их в руке так, что они, должно быть, впились ему в ладонь. Я стоял возле него. Мимо прогрохотала машина, первая, которую мы встретили в это утро на пустынной дороге. В ней сидели Завоеватели. Кто-то из них помахал нам. Через некоторое время Принц произнес как бы извиняющимся, почти подобострастным голосом:

— Меня зовут Энрик. А теперь назови свое имя.

— Прошу простить меня, Ваше Высочество, но…

— Но теперь ты знаешь мое имя! А ведь мне, так же как и тебе, запрещено его называть!

— Но я у вас его не спрашивал, — сказал я твердо.

Я так и не назвал своего имени. Конечно, это была небольшая победа — не назвать свое имя Принцу, который был лишен власти. Но он заставил меня платить за это непослушание, отыскивая самые мелочные поводы для мести. Он придирался ко мне, досаждал мне, дразнил, проклинал и поносил меня. Он с презрением говорил о моем союзе. Он требовал от меня лакейских услуг. Я смазывал его металлическую маску, я закладывал мазь в его глазницы; я делал многое другое, о чем унизительно даже, вспоминать. Так мы и брели по дороге в Парриш, пустой старик и опустошенный юноша, ненавидя друг друга; два странника, связанные необходимостью и долгом.

Это было трудное время. Мне приходилось терпеть его постоянно меняющееся настроение: то он строил радужные, но несбыточные планы о том, как освободить Землю, то снова проваливался в пропасть отчаяния, сознавая, что Завоевание уже свершилось. Мне приходилось защищать его, когда он опрометчиво вел себя в селениях. Забывая, что он уже не Принц Рама, он отдавал жителям приказы, а иногда даже позволял себе кого-то ударить. А ведь это было совершенно недопустимо для святого человека, каким бы должен быть Пилигрим. Но самое ужасное другое — я вынужден был заботиться о том, чтобы он удовлетворял свою похоть, и покупал для него женщин, которые приходили к нему под покровом ночи, не имея понятия, что отдавали себя тому, кто называл себя Пилигримом. А он был обманщиком, потому что у него не было даже звездного камня, с помощью которого Пилигримы общаются с Провидением. Мне чудом удалось уберечь его от казалось бы неминуемого разоблачения, когда однажды в пути мы повстречали еще одного Пилигрима, теперь уже настоящего. Это был очень непростой старик, умеющий и готовый спорить, буквально напичканный теологическими софизмами.

— Подойди и давай поговорим об имманентности Провидения, — сказал он Принцу, а Принц, нервы которого в этот день были натянуты до предела, ответил ему какой-то грубостью.

Я украдкой пнул его в царскую голень, а потрясенному Пилигриму сказал:

— Наш друг неважно себя сегодня чувствует. Вчера вечером он общался с Провидением и услышал откровение, из-за которого его рассудок немного помутился. Молю тебя, позволь нам продолжить путь и не говори с ним о святости, пока он не придет в себя.

Благодаря этой моей импровизации, мы могли продолжить путь.

С наступлением тепла Принц немного оттаял. Может быть, он примирился со своей катастрофой, а возможно где-то в закоулках своей легкомысленной головы он осваивал тактику приспособления к своему новому положению. Он даже как-то беззаботно говорил о себе, о своем падении и об унижении, которое он испытал. Он так говорил о власти, которая у него когда-то была, что было ясно — он и не помышлял о том, чтобы ее вернуть. Он рассказывал о своем богатстве, о своих женщинах, о драгоценностях, которые ему когда-то принадлежали, и о странных машинах, о своих Измененных, Музыкантах, Слугах и Магистрах, и даже друзьях Правителях, которые преклоняли перед ним колени. Не могу сказать, что в такие минуты он вызывал у меня чувство симпатии, но, по крайней мере, я видел, что за холодной маской — страдающий человек.