Ночные истории - [43]

Должен сознаться, что после чтения записок, из которых я узнал историю Бертольда, у меня мороз по коже прошел при одной мысли среди ночи остаться наедине с этим человеком в пустой церкви. И я решил повидаться с ним при ясном свете.

Я застал Бертольда, когда он, погруженный в угрюмую задумчивость, стоял на помосте и кропил краской стену, чтобы получить мраморные прожилки. Взобравшись к нему, я стал молча подавать ему горшочки с красками. Он обернулся и с удивлением посмотрел на меня.

— Я — ваш подручный, — промолвил я тихо. Он улыбнулся.

Спустя несколько минут я как можно непринужденнее заговорил о его жизни как будто бы возвращаясь к этой теме, и он, по-видимому, решил, что сам прошлой ночью обо всем мне рассказал. Постепенно я подводил разговор к роковой катастрофе, а потом вдруг прямо брякнул:

— Так, стало быть, вы в припадке умопомрачения убили свою жену и ребенка?

Тут он выронил горшочек с краской и кисть и, вперив в меня засверкавший взор, вскричал, потрясая воздетыми руками:

— Эти руки не запятнаны кровью моей жены и сына! Еще одно такое слово — и мы вместе бросимся вниз и размозжим свои головы о каменный пол!

Момент был весьма щекотливый, и я решил отвлечь внимание художника.

— Ах, взгляните-ка, милый Бертольд, — произнес я как можно хладнокровнее, — какие безобразные потеки получаются от этой темно-желтой краски.

Он глянул и начал замазывать пятно, а я тем временем потихоньку спустился с лесов, вышел из церкви и отправился к профессору, представляя, как он будет потешаться оттого, что мне поделом досталось за мое любопытство.

Коляску мою уже починили, и я покинул Г., взяв с господина Вальтера обещание, что он сразу же напишет мне обо всем, что бы ни приключилось с Бертольдом.

Прошло, кажется, около полугода, как я и в самом деле получил от профессора письмо, в котором он пространно изливался по поводу удовольствия, полученного от нашего знакомства. О Бертольде же он написал следующее:

«Вскоре после Вашего отъезда с нашим чудаком-художником стали происходить удивительные вещи. Он вдруг повеселел, дописал свою картину, и все дивятся на нее пуще прежнего. А потом внезапно исчез, ничего с собой не взяв. Спустя несколько дней на берегу реки обнаружили его шляпу и дорожный посох, и по этой причине мы все полагаем, что он, верно, лишил себя жизни».

Перевод Н. Петренко

Sanctus [29]

Доктор с глубокомысленным видом покачал головой.

— Как? — воскликнул капельмейстер, порывисто вскакивая со стула, — значит, катар Беттины — это действительно серьезно?

Доктор раза три или четыре тихонько стукнул об пол своей испанской тростью, вынул табакерку и положил ее обратно, не понюхав табаку, а потом поднял глаза, будто считая розетки на потолке, и начал кашлять, не говоря ни слова. Это вывело капельмейстера из себя: он отлично знал, что все эти манипуляции в переводе на обычный язык означают следующее: «Весьма тяжелый случай, я ничего не могу посоветовать и ничем не могу помочь, визиты мои напоминают визиты доктора из Жильбласа де Сантильяна»[30].

— Скажите же что-нибудь! — сердито вскричал капельмейстер, — скажите, в чем дело, и не придавайте такого значения простой хрипоте, которая сделалась у Беттины потому, что она имела неосторожность не надеть шали, выходя из церкви. Ведь малютка не поплатится за это жизнью?

— О, нет, — сказал доктор, снова вынимая табакерку и на этот раз нюхая табак, — но очень вероятно, что она больше никогда в жизни не споет ни одной ноты.

Тут капельмейстер так ударил себя по голове обоими кулаками, что пудра с его волос полетела во все стороны, и забегал по комнате, крича как помешанный:

— Она не будет петь?! Не будет петь?! Беттина не будет петь?! Умрут все дивные канцонетты, восхитительные болеро и сегидильи, которые лились из ее уст, как звучащее дыхание цветов? Мы не услышим в ее исполнении ни благочестивого Агнуса[31], ни утешительного Бенедиктуса[32]? О, о! Ни одного Мизерере[33], счищавшего с меня земную грязь жалких мыслей, воскрешавшего порой целый мир непорочных церковных тем?

Ты лжешь, доктор, лжешь! Тебя посетил сатана, чтобы меня погубить. Тебя подкупил соборный органист, преследующий меня своей злобной завистью с тех пор, как я сочинил восьмиголосый qui tollis[34], которым восхищается весь мир. Ты хочешь ввергнуть меня в позорное отчаяние, чтобы я бросил в огонь свою новую мессу, но это тебе не удастся. Здесь, здесь, с собой ношу я сольные партии Беттины, — он похлопал себя по правому карману сюртука, — и малютка должна лучше, чем когда-либо, спеть их своим высоким, звонким голосом.

Капельмейстер схватился за шляпу и хотел удалиться, но доктор удержал его, промолвив очень тихо:

— Я уважаю ваше благородное негодование, драгоценный друг мой, но я ничего не преувеличиваю и вовсе не знаю соборного органиста. Дело в том, что после того, как Беттина исполнила во время службы в католической церкви сольные партии в Gloria[35] и Credo[36], на нее напала странная хрипота, или, вернее, безголосие, которое не поддается моему искусству, и я боюсь, что она никогда не будет больше петь.

— Ну, хорошо, — согласился капельмейстер, изображая покорное отчаянье, — дайте ей тогда опиуму, столько опиуму, чтобы она умерла тихой смертью, потому что, если Беттина не будет петь, она не должна больше жить: ведь она только тогда и живет, когда поет, вся ее жизнь в пении. Божественный доктор, сделай милость, отрави ее как можно скорее! У меня есть связи в криминальной коллегии: я учился в Галле вместе с ее президентом, он был великий трубач, мы разыгрывали с ним по ночам пьески под аккомпанемент котов и собачек! Тебе не навредит это честное убийство. Отрави же ее, отрави!