Ночные дороги - [57]

Я думал обо всем этом, когда увидел однажды днем, весной, в одном из центральных кварталов Парижа, страшное лицо человека, которое я знал — и его появление именно здесь удивило меня. Это был большой и толстый мужчина, страдавший жестокой формой водянки; голова его представляла из себя огромный, точно налитый желтоватой жидкостью шар, лицо было настолько опухшим, что черты его как-то терялись, глаза казались крохотными, и он походил больше на чудовище из тяжелого сна, чем на живого человека. Я видел его несколько лет подряд, он всегда проходил по улице Сен-Жак, недалеко от русской библиотеки, в Латинском квартале, где я жил. И вдруг я встретил его на тихой улице, параллельной большим бульварам и почти пустынной в дневные часы. Я остановился и посмотрел ему вслед, в сотый раз внутренне и непонятно страдал за него, за его тяжелую и, по-видимому, доставлявшую ему мучения походку. Когда он, наконец, скрылся за углом и я пошел дальше, то первой женщиной, которую я увидел перед собой, оказалась Алиса.

Она шла по тротуару прямо на меня, очень хорошо одетая, сильно накрашенная, ведя на натянутом ремешке вычурно и безобразно остриженную собаку средних размеров. Алиса была так же прекрасна издалека, как обычно, но мне показалось, что в ее походке не было прежней великолепной гибкости, которую я знал. Когда я приблизился к ней вплотную, я заметил, что глаза ее как будто несколько потускнели; но все это, я думаю, было бы неуловимо для человека, который раньше не знал и не помнил ее, как я.

— Здравствуй, Алиса, — сказал я.

— Здравствуй, миленький, — ответила она своим медленным голосом с коротким звуковым оживлением в нем, для нее обычно нехарактерным. — Искренне рада тебя видеть. Что ты поделываешь? Я так давно тебя не видала.

— У меня все по-прежнему, — сказал я. — Что-нибудь выпьешь?

Мы вошли с ней в кафе.

— Твою собаку зовут Боби? — спросил я.

— Да, я его назвала так, но теперь его зовут Дик.

И она объяснила мне, что назвала собаку Боби, но тот, кто его подарил, настаивает на имени "Дик". "Хорошо, пускай будет Дик, не все ли мне равно?"

— Что ты делаешь?

— Я теперь артистка.

— Артистка? — сказал я с изумлением. — Скажи, пожалуйста, в какой области?

— Я в музик-холле, — она произносила: "музик-аль".

— Что же ты там делаешь?

— Немного танцую.

— Голая?

— Нет, как ты можешь думать?… Носятся такие маленькие штучки на…

— Да, я понимаю. Хорошо зарабатываешь?

— О, дело не в этом, артисты — люди почти бескорыстные, что там…

— Да. А старик — что он делает?

— Не знаю, какие-то коммерческие предприятия.

— Расскажи мне, что с тобой случилось с того времени, когда мы расстались, — сказал я. — Ты знаешь, что меня интересует все, что тебя касается.

Она рассказала. Вначале она довольствовалась случайными клиентами, которых она выбирала, потом переменила несколько постоянных — более или менее постоянных — покровителей. Она объясняла эти перемены тем, что ни один из ее покровителей ей не нравился, но мне показалось, что это неправда.

— Скажи мне правду, — сказал я. — Ты знаешь, что мне ты все можешь сказать, это редкий для тебя случай быть откровенной.

— Хорошо, — сказала она. — Так вот, я не хочу от тебя это скрывать. Это вызывает у меня отвращение.

— Что "это"?

— Спать с мужчиной. Меня это совершенно не интересует.

— А твой старик?

— Это другое дело. Я тебе объясню.

И она рассказала, что ее теперешний покровитель — пожилой и больной человек: — Ему многого не нужно, и потом, он не совсем нормальный.

— Как ненормальный? Почему?

Она сидела, положив локти на стол, прямо глядя на меня своими прекрасными, спокойными глазами, и говорила о том, как ее "друг" впадает каждый раз, когда ее видит, в бессильное и тихое исступление.

— Он всегда говорит: какая греза! Ты — королева грез. Ты понимаешь — он за эти грезы деньгами платит. И потом еще говорит "томление", и потом "опьянение обладанием" и всякую другую хреновину. Но насчет результатов это другое дело, удается один раз из четырех.

— По крайней мере, он не требователен.

— Это да, — с оживлением сказала Алиса, — я за это его и ценю. Если бы он был, как другие, это было бы не надолго.

Она жила теперь в хорошей квартире недалеко от бульвара Инвалидов, у нее были кое-какие деньги, иногда она ездила за город со своим покровителем на автомобиле, и вообще, казалось бы, у нее было все, чтобы чувствовать себя счастливой. Но она не была счастлива, ее ничто не интересовало. Она пыталась читать, как она мне сказала, — и я вспомнил Флобера, которого я приносил Ральди для нее, — но книги ей казались скучными. — Как длинно! Как длинно! говорила она. — Он мне описывает, как мужчина встретил женщину и как они любили друг друга, потом он с ней спит, и это тянется триста страниц. Ну, а дальше что? И он говорит, что воздух был прозрачный, и что на ней было платье с цветком, и что она ему говорила, и они вспоминают целую кучу разных вещей. В конце концов, она спит с другим, а он терзается, как это там написано, а потом едет путешествовать, встречает ее опять через три года, и она понимает, что никого никогда не любила, кроме него. Ну, скажи, пожалуйста, разве это не злоупотребление доверием?