Ночное зрение - [25]

— Ты, мама, королева газетных штампов, — смеялся учитель. — Дотяну до весны, ничего…

Охотникова отчислили с третьего курса университета за неуспеваемость. На успеваемости сильно отразилось увлечение лучшей актрисой гуманитарного факультета Аней Вотинцевой и рабское служение ей на протяжении первого семестра. Он бегал по магазинам в поисках дефицитных гитарных струн и сигарет, зашивал часто рвущуюся обувь Ани и выполнял множество поручений.

В декабре Аня вышла замуж за президента клуба самодеятельной песни и стала президентшей, а Володя завалил сессию, пошел в районо и попросился в самую глухую деревню, чтобы наказать себя за ошибку в выборе подруги, а летом восстановиться в университете, уже обладая жизненным опытом…

Под фонарным столбом Володя вытряхнул снег из валенок. От заброшенной бани, обнявшись, ему навстречу шли двое. Таронова и Городовиков, очевидно. Восьмой «А», подумал он и свернул в проулок, где стоял дом хозяйки на бревенчатом восьмерике. Его ждала вкусная простокваша, лежал на круглом черном столе недочитанный томик Платонова и аккуратная стопка сочинений на тему «О чем я сказал бы другу». Уже возле дома вспомнил, что надо бы откидать снег с дорожки до уборной, на которую было тоскливо смотреть. На Володю выкатилась соседская коричневая собака, маленькая, кривоногая, доверчивая. Говорили, что прошлым летом она сломала ноги. Володя пообнимал ее, понянчил на руках, отворачивая нос от ее горячего псиного дыхания, скользя взглядом по крупнозвездному небу. И, еще ни разу не почувствовав себя нищим, с горечью думал: чего бы ей дать, чем бы порадовать…

— Учитель! — услышал он стариковский голос. — А, учитель! Слышь, парняга…

Возле ограды дома напротив стоял старик Малых. Стоял столбиком, как суслик, слушающий чужие шаги. Володя увидел, что шапка его припорошена снегом. Свет желтых ламп падал на старика из высокого окна, и видно было, как он подергивает рукой, будто проверяет закидушку: сюда, сюда.

— Случилось что? — направляясь к нему, спросил Владимир Иванович.

— Случилось… — подтвердил старик. — Зайди…

Они встали лицом к лицу.

— Что случилось? — спросил еще раз Володя вежливо.

— Зайди, — сказал старик, выбив шапку о калитку, — одиноко мне…

— Плохо, — понял Володя. Его учили уважать стариков.

— Плохо, — согласился Малых и пошел впереди учителя, помогая себе батогом, как слепой.

В горнице у старика пахло растительным маслом. Разуваясь, Володя видел, как на лысине старика тает снег и долго путается водяными каплями в морщинах лба и щек: неужели не чувствует?

— Садитесь, — старик указал на стул возле накрытого стола. Со стен глядели портреты Ньютона, Коперника, Менделеева. На столе — холодец, капуста, варенье, домашний хлеб и неполный графин из розового стекла с узором в виде виноградных гроздьев. Старик Малых смотрел в глаза Володе с любопытством, с веселым прищуром: гадаешь, мол, что за случай?

— Здравствуйте, — сказал Володя, протирая очки. — Так что?

— Ты присядь, присядь-ка за стол… И скажи мне, учитель, зачем старым жить? Жись прокаруселишь, узнаешь все — и на тебе: смертушка-старушка… Ты тутошний?

— Я из Новосибирска…

— И мать с отцом городские?

— И дед, — добавил Володя.

— Как фамилия?

— Охотниковы, — учитель поймал себя на невоспитанности и спросил быстренько: — Извините, а как ваше имя-отчество?

— Николай, брат, Анкундиновичем зовут… Вот я про Ванюшку, дружка своего любимого, хочу спросить тебя, Владимир Иванович. За простого считался в деревне. Пока тут жил: сам радуется и деревенским радостно, а плохо ему — никто, брат, но знает… Уехал, и незвонкая жизнь стала, как без мамки. А вед:, в дураках ходил, пока тут жил.

Он пошел к комоду, крашенному желтой половой краской, и достал из ящика картонную коробку из-под обуви.

— Поглядим сейчас на тебя, Ваньша. Мы тебя, раскудрит твою комар, на стрежь-то выволокем, — рылся он в коробке, вываливая на стол старые почетные грамоты, кусок почерневшей пемзы, мутные любительские фотографии, позеленевшие медные-значки, пуговицы военного образца и пластмассовые и роговые гребни — скобки, в которые взята его жизнь.

— Где, думаешь, Ванюшка? — протянул он фотографию учителю. — До Кенигсберга прошел… Где он тут?

Учитель посмотрел в смелые глаза фронтовиков, стоящи:; у «опеля» в обнимку, подумал и указал на маленького, чубатого солдатика с перевязанной рукой.

— Он, — засмеялся, закашлявшись, Малых, тыча коротким пальцем утюжком в черные зрачки фронтовика, утирал глаза рукавом и отмахивался от фотографии, как от наваждения: — Он… Ваня Понькин, заединщик мой…

Пересел, подвинув под собой стул, ближе к учителю:

— Видел, баня за школой стоит? Тут его дом стоял. Не деревянный. Тогда у нас или рубили дома, или из самана клали. Да и землянки кое-кто делал, а этот засыпной. Ваня приехал с фронта по ранению, сходил к председательнице: я такой-то, желаю жить в вашем колхозе — тогда колхоз был, — дозвольте дом ставить. Та и посадить-то его не знает куда, ждем, мол, поможем, всем миром. Зачем, говорит. Я вроде бы сам… Вот только за женой съезжу… Уехал, с месяц не приезжал. Оказалось, аж под Тамбов ездил, вернулся, паря, с красавицей Настасьей, а через месяц и дом готов. Так себе домишко, но свой. У нас бабы, как увидели Настасью, так и поджали губы: да статная, да румяная, да гварит-то как-т нараспев, слов-т попросту не молвит, улыбается. Детей с ними двое… Выпьем, учитель?