Ночное солнце - [42]

- Поражение фашистских войск под Москвой...

По радио передавали сводку Совинформбюро, и Гюльназ, слушая ее, замерла рядом с Искендером. Сердце ее будто остановилось, и, если бы не радостные накаты опережающих друг друга, словно морская волна, мыслей, проходящих сквозь сердце, оно бы действительно остановилось. Но слова из репродуктора заполняли ее грудь, как будто захлестывали его, и оно все сильнее колотилось.

- ... Теперь не может быть никаких сомнений, что хвастливо объявленный фашистами план окружения и захвата Москвы потерпел откровенное поражение... Уничтожено и захвачено 1434 вражеских танка, 5416 автомашин.

Она не понимала, о чем говорят эти цифры... Много это или мало? Знала только одно, что в уничтожении этих танков и автомашин есть заслуга брата Эльдара. Ведь он писал Гюльназ, что его направляют на оборону Москвы. А Искендера? Сколько сделано его руками, сколько отремонтировано танков, произведено пушечных и танковых снарядов.

А она сама? Сколько бойцов, выписавшихся из госпиталя, останавливались в дверях и с благодарностью произносили:

- Спасибо, Гюля... не забуду, сестрица... никогда не забуду! Люди, окружившие этот магазин, с заблестевшими от радости глазами смотрели друг на друга, а Искендер огрубевшими пальцами гладил руку Гюльназ. Он всегда так делал, когда сталкивался с чарующей красотой, с изумляющим чудом жизни. Не хотел нарушать величественность духовного наслаждения, которое испытывал в эти мгновения.

Чтобы не потревожить душевное состояние мужа, который, наверное, в скором времени станет отцом, Гюльназ огляделась вокруг. Как преобразились в эти несколько минут люди, которых она хотела обрадовать воображаемой буханкой хлеба. В глазах старика в очках, с головой, обмотанной толстым шерстяным шарфом, застыли две слезы. Женщина с ввалившимися щеками, длинным, тонким носом так шумно дышала, что доносился до Гюльназ сквозь завывание ветра. Гюльназ поняла, что еще раз ошиблась: как неправа она была, мечтая облагодетельствовать этих людей хлебом. Нет, они достойны более ценной награды: "Говорит Москва!" И теперь они были счастливы, хотя великие муки ждали их еще впереди.

Искендер, получив хлебную норму на двоих, вручил ее Гюльназ. Это означало, что сегодня они не будут есть здесь, на улице, стоя. Голод будто прошел.

- Гюлю, когда ты сегодня придешь домой?

Это были первые слова, которые он произнес после того, как смолк репродуктор. "Почему он ничего не говорит о том, что только что услышал по радио? Что будет с Ленинградом, блокадой?"

- Вечером, если ничего не случится... Если не прибудут новые раненые... А что?

- Не навестить ли нам сегодня Зубермана? Давно мы не слушали Бетховена.

Радостно, с изумлением Гюльназ посмотрела на мужа. Это предложение было созвучно только что услышанному по радио. И, воодушевившись страстью к Бетховену, лелеемую в сердце Искендера, сказала:

- Это ты очень хорошо придумал, - И взволнованно добавила: - Я хочу тебе что-то сказать.

Искендер вздрогнул от скрытого огня этих слов. Заглянув в беспокойные глаза, устремленные на него с пугливым и виноватым выражением, тихо спросил:

- Ты хочешь что-то спросить, Гюля?

- Ты не рассердишься?

"О господи! Что еще может придумать это существо?"

- Знаешь, Искендер... у нас будет ребенок!..

Искендер молчал, удивленно уставясь на нее. Смысл сказанного не доходил до него. Наконец, вытащив из кармана носовой платок, он вытер слезы на длинных ресницах Гюльназ и почувствовал, как на лбу у него выступил холодный пот. Он молчал. Платком, смоченным слезами Гюльназ, он вытер капельки пота со своего лба, уже схваченные морозом, и нежно взял ее под руку.

20

В тот вечер они не смогли пойти к Зуберману, Искендер не пришел домой со смены и ушел работать в ночь.

Только через два дня они оказались перед знакомым домом на Невском. Старик обрадовался их приходу.

- Рады вас видеть, Герман Степанович, - Искендер горячо пожимал его холодную длинную ладонь. - Гостей принимаете?

- Добро пожаловать... Александр, Гюля!.. Очень хорошо... Что это мы стали в дверях? Проходите, пожалуйста... - Старик старался скрыть волнение. - Как видите, в коридоре не так уж холодно... Теперь мы его еще согреем своим дыханием.

- Мы уже несколько дней собираемся вас навестить, - говорил Искендер, снимая пальто. - Все времени нет.

В голубых глазах Зубермана блеснул и погас грустный огонек.

- Как же, как же. - В спокойном и мягком голосе музыканта тоже можно было различить грусть. - Ну, Гюля, дочка, рассказывай, как ты? Как ладишь с ранеными?

Теперь маленький луч его грустных глаз был направлен на нее.

- Все хорошо, Герман Степанович!

Зуберман забрал у Гюльназ пальто, повесил на обычное место на вешалке.

В комнате они уселись на той же кушетке, а хозяин устроился в клеенчатом кресле, придвинутом к столу. Герман Степанович все еще не знал, как им выразить свою признательность за то, что в такое время вспомнили о старике,

- Искендер, что на заводе?

- Держимся, работаем, - тихо проговорил Искендер.

У старика просветлели глаза.

- Это хорошо. На ваш завод смотрит весь город. Он - надежда фронта.