Ночлег - [5]

Другое происшествие подействовало на него совсем иначе. Он подошел к одному перекрестку, где недавно одну женщину с ребенком съели волки. «И теперь как раз такая погода, — подумал Вильон, — когда волкам может прийти фантазия вбежать на парижские улицы». Он остановился и стал осматриваться с жутким беспокойством.

Это был перекресток, на который выходило несколько пересекающихся улочек. Он вглядывался в каждую из них, задерживая дыхание, чтобы лучше прислушаться, не копошится ли на снегу какая-нибудь темная масса, и не воют ли волки. Он вдруг вспомнил свою мать, рассказывавшую ему страшную историю о волках, когда он был маленьким.

Мать! О, если бы он только знал, жива ли она еще? У нее он нашел бы приют. Он решил, что завтра расспросит о ней; нет, он сейчас пойдет и увидит ее, бедную старушку. Думая так, он отправился по дороге к жилищу матери, — это была его последняя надежда на ночлег.

Дом, к которому он подошел, был так же темен, как и соседние; однако после нескольких ударов в дверь он услыхал движение над головой, открывавшуюся дверь и голос, спрашивавший, что ему нужно. Поэт назвал себя громким шепотом и не без некоторого страха ожидал результата. Не придется ли ему долго ждать? Вдруг открылось окно, и полное ведро помоев выплеснулось вниз на ступеньки крыльца. Вильон не приготовился ни к чему подобному и теперь прижался так тесно к стене, насколько позволяло место. Штаны его почти сразу подмерзли. Тотчас представилась ему смерть от простуды; он вспомнил, что имеет наклонность к чахотке и начал кашлять для пробы, но серьезность действительной опасности придала ему силы. Он отошел на несколько саженей от двери дома, где его приняли так жестоко и, приложив к носу палец, стал думать, что ему предпринять. Только один способ получить ночлег представлялся ему — это овладеть им. Неподалеку он заметил дом, который выглядел так, что казалось не трудным проникнуть в него. Он быстро пошел к нему, подбадривая себя мыслью о теплой еще комнате с остатками ужина, где можно провести последние часы ночи и откуда выйти наутро с полной охапкой ценных вещей. Он даже раздумывал о своих любимых кушаньях и винах и стал мысленно составлять меню лакомых блюд. В воображении его появилась жареная рыба, но к представлению о рыбе примешивалось и отвращение.

— Я никогда не кончу своей баллады, — подумал он и содрогаясь вспомнил об убитом Тевенене. — Будь проклята его рыжая, жирная, поганая голова! — возбужденно повторял он и плюнул на снег.

Дом, к которому подошел Вильон, на первый взгляд казался совсем неосвещенным, но после тщательного осмотра с целью отыскать наиболее удобный пункт для нападения, Вильон заметил маленький луч света из-за оконных занавесей.

— Черт возьми, еще не спят! — подумал он. — Верно студент или духовное лицо за книгою? Будь они прокляты! Но, быть может, они лежат в постели пьяные и храпят как их соседи? Не понимаю, к чему установлен вечерний дозор, который приказывает тушить огонь и спать? К чему звонари отбивают часы? Что будут люди делать днем, если будут сидеть всю ночь? Чтоб их судорога схватила!

Он засмеялся выводу, к которому привела его логика. «Каждый человек, прежде всего, должен заниматься своим делом, — добавил он, — и если они не спят, клянусь Богом, я имею право явиться к ним на ужин самым честным образом!»

Он смело подошел к двери и постучал уверенной рукой. В двух первых случаях он стучал робко, с некоторым страхом привлечь внимание; но теперь, когда он отказался от мысли ворваться насильственно, открытый стук в дверь казался ему делом простым и невинным. Стуки его раздались по всему дому с легким таинственным эхом, как будто дом был совершенно пустой; но едва замолкли эти отзвуки, как послышались размеренные шаги вблизи. Вильон слышал, как кто-то вынул пару болтов и широко открыл одну половинку двери, как будто ничего и никого не боялся и не подозревал.

Высокая, мускулистая мужская фигура, сухощавая, несколько сутуловатая, появилась перед Вильоном. Крупная по величине голова ее обладала изящной формой. Красивые линии носа, туповатого на конце, соединялись с парой выразительных прямых бровей; рот и глаза были окружены мелкими морщинками, и все лицо обрамлялось седой, густой бородой, аккуратно расчесанной. При свете мерцавшей лампы весь вид этой фигуры казался, может быть, более благородным, чем обыкновенно, но во всяком случае, это было лицо изящное, скорее благородное, чем умное, сильное, ясное и правдивое.

— Вы поздно стучите, сударь, — сказал старик любезно, звучным голосом.

Вильон униженно пробормотал несколько подобострастных слов извинения. Прибегая к такому тону, он дал восторжествовать в себе нищему, а талантливому человеку велел робко склонить голову.

— Вы озябли и голодны? — продолжал старик. — Войдите, — пригласил он с приветливым жестом.

«Должно быть, какой-нибудь важный сеньор», — подумал Вильон, пока тот, поставив лампу на каменный пол, задвигал болты.

— Извините, я пойду вперед, — сказал старик, покончив с этим. Он повел поэта наверх, в большую комнату, которая согревалась печкою с древесным углем и освещалась висячей на потолке лампой. Украшений было мало; на буфете, впрочем, находилась золотая посуда. Вильон заметил еще несколько фолиантов и полку с оружием между окон. По стенам висели красивые ковры с рисунками, изображавшими в одном месте распятие Христа, а в другом пастухов и пастушек у бегущего ручейка. Над камином помещался фамильный герб.