Ночь внутри - [8]

На улице отец взял меня на руки. По дороге я выла и щипала его жесткую бороду. Я хотела сделать ему больно, отомстить за отобранный рай, но он спокойно встряхивал меня, как вертлявого щенка, и невозмутимо нес дальше: вдоль улицы, где обыватели провожали его взглядами, по ступенькам вниз, через протяжное низкое пространство с прилавком и полками по стенам, к свежевыкрашенной двери, за которой помещалась кухонька и две небольшие спальни, - только там он поставил меня на ноги.

В новом жилище весь остаток дня я оплакивала утраченные перины. В зыбкой пелене, сквозь слезы, мне было видно, как отец разбирает бессчетные коробки (завтра он собирался принять первых покупателей) и ничуть не озадачивается моим горем. С наступлением сумерек Семен отправился украшать вход вывеской: "ТОВАРЫ ЗОТОВЫХ, ГОТОВАЯ ОБУВЬ И ПРОЧЕЕ", - а Михаил все переставлял штиблеты с места на место, добиваясь одному ему ясного порядка. Он угомонился только к ночи, разместив на полках обувь, на прилавке сукно, ситец, маркизет и атласные ленты, а все свободные места заставив деревянными фигурками зверей, которых Семен нарезал в пути целую корзину.

То-то была отцу досада, когда назавтра в лавку не явился ни один покупатель! Никто не зашел даже прицениться. Таков был ответ обывателей на зотовский запал - городок, не сговариваясь (впрочем, сговор, возможно, все-таки был), решил их проучить, наказать за вызывающую предприимчивость. Михаил попрал древний уклад: добывать рубли упорно, по копейкам, из рода в род. Будь он здешним... Но чужакам такого не спускают. Вот где, кроме воли и смелости, потребовалась удача!

Никого не было и на второй день, и на третий, и на четвертый... Да, нас наказывали за дерзость. За дерзость и за то, что мы были не "свои". Началась упрямая схватка: уперлись лбами сумасбродство Михаила Зотова и уязвленное самолюбие уездного городишки, - и неизвестно, чья бы взяла (зотовские деньги все до копейки лежали на полках лакированными штиблетами), если бы отец не изловчился уложить мельчан хитрой подножкой.

Я уже говорила о песцовой шубе - знатном приданом моей матери. Так вот, дороже вещи у отца не было (речь, конечно, о рублях, а не о памяти) такой мех не оскорбил бы ни купчиху, ни чиновницу. Михаил никогда не говорил о продаже шубы, поэтому удивил братьев, когда однажды вечером, на седьмой день бойкота - в этот день у нас вышли последние сухари, - извлек ее на свет и вздумал проветривать. Но его ни о чем не спросили - в нашей семье считалось суесловием задавать вопросы из одного любопытства. В тот же вечер отец, прихватив шубу, вышел из лавки и объявился снова только через пару часов - с пустыми руками. Братьям он ничего не объяснил, просто зашел в спальню, разделся и сказал, задувая лампу: "Завтра эти засранцы полезут в окна".

Утром отец тщательно вытер недельную пыль со своего лакированного добра и встал за прилавок. Меня оставили в комнатах за дверью, но я в свои три с небольшим уже научилась не задавать вопросов, а все интересное узнавать через подглядывание и подслушивание, считая такое дело вполне нормальным и едва ли не единственным способом утолить любопытство. Какой мне оставался выбор в этом доме, где царили бездушие, сумасбродство и отчуждение, и где я была обречена на сиротство при живой родне?

Я стояла за дверью и смотрела в щелочку, а рядом, у ног, валялся вырезанный Семеном деревянный филин, которого отец сунул мне в руки для игры. Когда звякнул колоколец, я увидела входящего господина (позже я узнала, что это был исправник) и его семейство: жену и двух остролицых дочерей. Дети щебетали и звонко смеялись - я смотрела на них, затаив дыхание, и отдыхала от своего сиротства. Бог знает, что они приобрели у Михаила, но только отцу нечем было дать сдачи с трехрублевой ассигнации. Михаил послал Семена в хлебную лавку по соседству менять трешку у булочника Серпокрыла, а исправнику невозмутимо заявил, что по утрам мелкие деньги уходят на рыночные закупки. Упаковав товар, отец проводил покупателей на улицу (пусть прохожие убедятся в капитуляции своего стана), а когда вернулся, то был похож на памятник самому себе.

Визит исправника оказался неслучайным. Это стало ясно в конце ноября, когда выпал снег, и жена исправника появилась на улице в песцовой шубе. К тому времени город уже вовсю стаптывал "товары Зотовых", - кто бы сказал тогда, глядя, как бойко идет у братьев дело, что отец поступил нерасчетливо? Напротив, расчет был верен и прост: подарок слишком хорош, чтобы отказаться от него даже недругу, но, принятый, он требует ответа, пройти мимо лавки, как мимо дохлой кошки, исправник больше не мог.

Визит послужил сигналом к концу бойкота. В тот же день были проданы первые восемь пар лакированных штиблет, а через месяц Михаил отправился в Петербург за новой партией обуви. Премудрость его предприятия была незатейливой, - он нащупал жилу, никем в Мельне до него не тронутую, и вычерпал из нее приличный капитал.

Николай ВТОРУШИН

За окном полощется фонарный свет. По стенам прыгают проворные рыжие блики. Дождь хлещет стекла. Полумрак трепещет, в нем оживают призраки - я не знаю, кто они такие, но знаю, что старуха их за что-то ненавидит...