Ночь в Кербе - [46]

— Что вы делаете здесь, Ева? — спросил я.

— Я вас жду, — сказала она, все так же не глядя на меня.

— Где вы ночевали, в Фиджаке или Аспере? — спросил я.

— В Аспере, — сказала она.

— Как же вы тут очутились? — спросил я.

Она слегка дернула плечом, словно показывая, что все это совершенно неважно.

— Почему же вы меня ждете? — сказал я.

— Pas de raisons[160], — сказала она.

Я смотрел на нее, и губы мои дрожали. Как добра, как щедра Ева. У нее нет причин ждать меня. Но она ждала, и она ждала меня. Это царский подарок. Ах, если бы она еще отступила назад и отвернулась… Я бы тогда смог поцеловать булыжник, на котором она только что стояла. Я сжал в кармане комочек. Пластырь, которым она заклеивала кожу под лодыжкой, чтобы не натирали простые парусиновые туфли. Я выследил ее вчера, глядел, как она после чтений сидела в парке чуть поодаль ото всех и, глядя на другого чтеца — над Срединными Пиренеями неся рассказ о Дунае, — сняла пластырь и, скатав его, бросила в урну. Промахнулась. Я встал и боком с незаинтересованной физиономией протиснулся в угол сквера. Подобрал пластырь. Там осталось немножечко крови с ее стертых ног. Я целовал этот пластырь всю ночь и уснул с ним в руках. Вот, теперь он был со мной. Платок моей Прекрасной Дамы. Как я хотел быть каждой из этих ее туфель. Сегодня на Еве была цветастая юбка, полупрозрачная, и я, стоя за ней напротив солнца, вновь видел силуэт ее ног. Туристы с края площади пропали, мы остались одни. «Пора, пора», — сказал я себе. Если не сейчас, то никогда. Я набрал в легкие воздуха. Ева взяла меня за руку — осторожно, как ребенка, — и сипение вырвалось из моей груди… жалкий хрип вместо лучшей в мире любовной речи, которую я готовил всю ночь. Она пошла чуть впереди, тянула меня за собой, а я взглядом перецеловал ее ноги, и стоял перед ней на коленях, положил голову в самый низ живота, и щеками гладил внутреннюю поверхность ее бедер. Я любил ее, любил.

…Решившись, я догнал Еву и схватил за руку. Я пробежал три метра, но я задыхался. Она недоуменно обернулась, не отнимая все же руки.

— Ева, нам надо объясниться, — бросился я в слова, как в холодную воду. — Завтра я уезжаю. Времени нет. Сегодня, в полдень, в доме Жан-Поля. — Вы придете? — сказал я, переводя дух.

— Да, — ответила она.

Над нами взметнулась стая голубей, поднятых в небеса колокольным звоном.

* * *

…Она пришла в полдень, как и обещала.

Я взял ее за руку и повел от дома Жан-Поля. Мы шли молча, как двое школьников, решивших заняться наконец любовью, уходят в заброшенный парк. Думали лишь об одном и говорили изредка и невпопад. Но я даже об этом не думал. Не исключено, что она переспит со мной… даст, чтобы отвязаться, думал я с тоской, раздвигая ветви вымахавших кустарников, словно ноги Евы… Но я жаждал большего. Сейчас или никогда. Я хотел остаться здесь, с ней, в полях Лангедока, и стать частью пейзажа этой удивительной страны. Жаждал стать барельефом, вернее, частью его — неловким, изломанным катаром, которого ликующие победители тащат к колодцу. Но лицо его спокойно, ведь он идет к своей Ma Dame. Моя Мадам степенно вышагивала рядом. Я пожалел, что не взял с собой корзинки для пикника, хотя Жан-Поль чуть ли не в руки совал. Но это могло убить все дело. Занявшись пикником, я бы нашел себе оправдание. Любой повод потянуть еще немного… и я бы им воспользовался. Mettre les points sur les i, prendre le taureu par les cornes[161], что там еще. Жара раскалила дорогу, от гравия шли волны жара. Я взял Еву за руку и потянул в сторону. Тропинка уходила в долину, со всех сторон прикрытая цветами и травами… изгородью в рост человека. Мощенная булыжником, она выглядела как туннель. Мы прошли в тени — Еве приходилось чуть наклоняться — и вышли в поле, ослепленные солнцем. В глазах стало бело и запрыгали красные кресты Тулузы. Что за место, пробормотал я. Клятая, очарованная долина. Бубнил я на русском, Ева просто улыбнулась мне, глядя чуть искоса, и я с тоской понял, что ее утомляет этот скучный нерешительный иностранец. Которого она к тому же не любит… Наверняка и оделась-то она так, чтобы сбить меня с толку. Сегодня я видел ее впервые в джинсах. Если бы не накидка — белая, легкая, платьеобразная, — она бы совсем школьницей выглядела. Крупной школьницей. Накидка прикрывала бедра, но джинсы очерчивали их четко, и я констатировал, что ее зад больше, чем следовало бы. Он нарушал пропорции тела. Но это не имело для меня значения.

Фигура Евы научила меня любви к непропорциональной готической скульптуре раннего Средневековья. Стопы вбок, чрезмерно большие части тела — некоторые — на фоне маленькой головы, что там еще? Складки одежды, струящиеся мрамором, и неестественное положение головы. Ева чуть склонила голову и глянула на меня. Мы, оказывается, прошли один из огороженных участков и попали в рощицу — буквально три-пять деревьев — грецких орехов. Мое сердце заколотилось так, что меня чуть не вырвало. Как я ненавидел и презирал свое тело. Я взял ее за руку и потянул на землю. Она недоуменно улыбалась, я шел ва-банк.

— Сядьте, прошу вас, — сказал я.

Она, все так же глядя на меня, села. Задрала голову, обхватила колени. Я сообразил, что Ева смотрит на меня снизу и, вздернув руки — легкий жест сожаления, пыхтение, очередная неловкая заминка с моей стороны, — быстро сел. Покрутился вокруг нее, словно пес. Искал место поудобнее. У ее ног я скатывался, сверху — скатывался на нее, сбоку — приходилось до боли поворачивать шею. Невыносимо! Наконец я просто лег на спину и в отчаянии посмотрел в окошки меж ветвей орехов. Хотелось плакать. Услышал негромкое дыхание рядом. Это Ева — просто, как все, что она делала, — легла на спину. Щеки наши почти соприкоснулись.