Ночь в Кэмп Дэвиде - [7]

При последних словах Холленбах подошёл к сенатору совсем близко, и у Маквейга появилось беспокойное чувство, словно он ненамеренно проник в самую глубину мыслей этого человека. Он вдруг почувствовал себя неловко и угнетённо. Снег за окном лежал холодный и чистый. Сенатор смотрел на мёртвое дерево с голыми сучьями, и ему вдруг почудилось, что дерево пошевелилось. Он вгляделся получше и с облегчением увидел, что мнимое дерево это — часовой, по всей вероятности моряк. Часовой потёр озябшие руки и, шагнув в сторону, скрылся из поля зрения сенатора.

Холленбах подошёл к окну мелкими, нервными шажками, встал там и молча уставился в серый туман на горизонте. С минуту в комнате слышно было только тиканье часов на камине да потрескивание пылавших поленьев. И вдруг Маквейг услышал знакомый гулкий смех, такой глубокий и сильный по тембру, что ему всегда казалось, будто он не может исходить из худого, жилистого тела президента. Холленбах вернулся к дивану и, сгорбившись, снова уселся на своё место.

— Простите, Джим, что я так разошёлся, — бодро сказал он, — но этот человек всегда раздражал меня. Когда я говорил людям о самосовершенствовании, вся страна слушала меня с огромным вниманием, а вот О’Мэлли — нет. Я с одинаковым успехом мог бы говорить на наречии племени банту. Он меня никогда не слышал.

Холленбах улыбнулся и потеребил обтрепавшийся край свитера.

— Впрочем, О’Мэлли скоро отойдёт в историю, — сказал он спокойно. — Нам теперь предстоит найти наиболее достойного человека на пост вице-президента. Время не ждёт. До съезда в Детройте осталось каких-нибудь пять месяцев!

— Пять месяцев и восемь дней, — поправил его Маквейг. Оба рассмеялись, и Джим снова почувствовал себя легко и свободно.

— Пусть будет по-вашему, пять месяцев и восемь дней. Что вы мне посоветуете, Джим? Кто, по-вашему, мог бы быть подходящим кандидатом?

— Ну, это исключительно ваше дело, мистер президент.

— Хорошо, в таком случае я задам вопрос по-другому.

Прежняя натянутость между ними исчезла. Холленбах снова вытянул ноги в мокасинах и пристроил их на неполированном кофейном столике.

— Вообразите себя на моём месте, Джим. Кого бы вы тогда выбрали? Я ведь не собираюсь ничего вам навязывать. Просто подумайте за меня вслух.

В словах президента Маквейг увидел столь знакомое ему умение Холленбаха убеждать нужных ему людей. Когда президент переходил на такой неофициальный, но настойчиво-просительный тон, отказать ему было невозможно.

— Ничего не поделаешь — убедили, — покорно вздохнул Маквейг. — Что ж, по-моему, на этот пост годятся только два человека, но выбрать и между ними будет нелегко. Это Никольсон и Карпер.

Уильям Никольсон был способный, но несколько медлительный спикер палаты представителей Конгресса. Сидней Карпер — сосед сенатора на обеде в Гридироне, министр обороны, чьи порою едкие замечания по вопросам внешней политики страны приносили своеобразное удовлетворение американцам, живущим в весьма малоутешительном мире.

— Никольсон слишком уж тяжёл на подъём. — Президент выставил руку ладонью кверху, словно удерживая от падения невидимый предмет. — Своей слоновьей тяжеловесностью он меня иногда просто подавляет.

— Верно, — ответил Маквейг, — но зато он надёжен, а избирателям это чувство надёжности как раз по душе.

Холленбах пропустил замечание сенатора мимо ушей и продолжал:

— Вот относительно Карпера я с вами согласен, это, пожалуй, великолепный образец государственного деятеля, и в Вашингтоне он пользуется наибольшей популярностью. Но только для вице-президента еврея наша страна ещё не готова.

— Ну нет, мистер президент, позвольте с вами не согласиться. Взгляните-ка на результаты опросов. В отношении наиболее популярных американских качеств он идёт на втором месте после вас.

— Только как кабинетный чиновник. Но как ближайший кандидат в президенты страны — никогда! И потом он взял на себя смелость протащить один законопроект, который я не одобрял. Он повёл себя в этом деле слишком уж самостоятельно.

Маквейг вздохнул и тактично помолчал, ожидая дальнейших разъяснений, но президент предпочёл не развивать этой темы.

— Но даже если вы и правы в отношении его недостаточной популярности в стране, в чём я весьма сомневаюсь, то вашей собственной популярности с лихвой хватит на двоих, и вы сумеете протащить его на выборах без сучка, без задоринки. Способности же у него действительно незаурядные, в этом ему отказать нельзя!

В ответ Маквейг услышал лишь эхо собственных слов, как человек, говорящий в пустую бочку. К чему, чёрт побери, клонит Марк? И чего надо тут самому Маквейгу на вершине горы среди ночи, в восьмидесяти милях от дома? Ведь скоро уже рассветёт. И почему Эвелин Холленбах нет здесь, рядом с мужем? У Джима появилось ощущение, словно он сам стал чем-то невесомым и нереальным, как этот слабый лунный свет. Почему, кстати, Марк выключил единственную лампу? Он спросил.

— Просто одна из моих причуд, — ответил Холленбах. — В темноте мне легче думается, потом мне нравится этот вид из окна, как днём, так и ночью, а любая лампа отражается в стекле и всё портит.

По губам президента скользнула лёгкая улыбка.