Ночь. Рассвет. Несчастный случай (Три повести) - [63]

Неожиданно я ощутил странное желание — заговорить во весь голос. Рассказать о бабушкиной жизни и смерти, описать ее черную шаль, которая, бывало, пугала меня. Бабушка приободряла меня простой, ласковой улыбкой, она была моим прибежищем. Всякий раз, когда отец бранил меня, она вмешивалась: «Отцы — они все такие, — объясняла она, улыбаясь. — Сердятся из-за пустяков».

Однажды отец дал мне пощечину. Я стянул немного денег из кассы, чтобы отдать их моему однокласснику. Это был болезненный, бедный мальчик, его прозвали Хаим-сирота. Мне всегда было неловко в его присутствии. Я понимал, что я счастливее его и поэтому чувствовал себя виноватым. Виноватым в том, что мои родители живы. Вот почему я украл деньги. Но когда отец выпытывал у меня, куда я девал деньги, я не сказал ему. В конце концов, не мог же я сказать моему отцу, что чувствую себя виноватым в том, что он жив! Он ударил меня по лицу, а я убежал к бабушке. Ей я мог рассказать всю правду. Она не ругала меня. Сидя посреди комнаты, она усадила меня к себе на колени и заплакала. Ее слезы капали мне на голову, которую она прижимала к своей груди, и, к моему удивлению я обнаружил, что бабушкины слезы так горячи, что сжигают все на своем пути.

— Она здесь, — сказал врач, — за дверью, в холле. Хочешь, чтобы она зашла?

Ужас придал мне силы, и я закричал: «Нет! Не надо, не надо!»

Я подумал, что он говорит о моей бабушке. Я не хотел ее видеть. Я знал, что она умерла — быть может, от жажды — и я боялся, что она окажется не такой, какой я ее помню. Я боялся, что у нее не будет ни черной шали на голове, ни этих обжигающих слез в глазах, ни того ясного, спокойного выражения лица, которое заставляло меня забывать о холоде.

— Тебе нужно увидеться с ней, — мягко сказал врач.

— Нет! Не сейчас!

Слезы оставляли следы на моих щеках, губах и подбородке. Время от времени они даже проскальзывали под гипс. Почему я плакал? Я и сам не знал. Наверное, из-за бабушки. Она очень часто плакала. Она плакала и когда бывала счастлива, и когда несчастлива. Если же она не радовалась и не горевала, то плакала оттого, что больше уже не чувствовала всего того, что приносит с собой радость и печаль. Я хотел доказать ей, что унаследовал ее слезы, которые, как сказано, отворяют все двери.

— Как хочешь, — сказал врач. — Катлин может прийти и завтра.

Катлин! При чем она здесь? Как она встретилась с бабушкой? Она что, тоже умерла?

— Катлин? — сказал я, откинув, наконец, голову. — Где она?

— За дверью, — сказал врач чуть удивленно. — В холле.

— Приведите ее.

Дверь открылась, и легкие шаги направились к моей постели. Я снова изо всех сил попытался открыть глаза, но мои веки были словно заштопаны.

— Как дела, Катлин? — спросил я едва слышным голосом.

— Нормально.

— Полюбуйся на последнюю жертву Дмитрия Карамазова.

Катлин выдавила смешок.

— Ты был прав, это скверный фильм.

— Лучше умереть, чем смотреть его.

Смех Катлин прозвучал неестественно.

— Ты преувеличиваешь.

Шепот. Врач разговаривал с ней очень мягко.

— Я должна уйти, — сказала Катлин. Она казалась расстроенной.

— Переходи улицу осторожно.

Она наклонилась, чтобы поцеловать меня. Застарелый страх овладел мною.

— Не надо целовать меня, Катлин!

Она резко отдернула голову. На миг в палате стало тихо. Потом я почувствовал у себя на лбу ее руку. Я хотел сказать Катлин, чтобы она побыстрее убрала руку, а то ее рука может вспыхнуть, но Катлин уже сама отвела ее.

Катлин на цыпочках вышла из комнаты, врач последовал за ней. Сиделка осталась со мной. Мне очень хотелось узнать, как она выглядит: старая или молодая, симпатичная или угрюмая, блондинка или брюнетка… Но я по-прежнему не мог приподнять веки. Все мои попытки приоткрыть глаза оставались безуспешными. В какой-то момент я подумал, что одного усилия воли недостаточно, что нужно воспользоваться обеими руками. Но мои руки были привязаны к краям кровати, и большие иглы все так же торчали из них.

— Я сейчас сделаю тебе два укола, — заявила сиделка, но по ее голосу я ничего не мог определить.

— Два? Зачем два?

— Сначала пенициллин, а второй — чтобы помочь тебе заснуть.

— А третьего от жажды у вас нет? — я дышал с трудом. Мои легкие, казалось, вот-вот лопнут, словно пустые кастрюли, позабытые на огне.

— Ты уснешь и не будешь чувствовать жажды.

— А мне не приснится, что я хочу пить?

Сиделка откинула покрывало. «Я сделаю тебе укол от снов».

«Она симпатичная, — подумал я. — У нее золотое сердце. Она страдает, когда я страдаю. Когда меня мучает жажда, она спокойна. Она спокойна, когда я сплю и когда вижу сны. Наверное, она молода, красива, обаятельна, прелестна. У нее серьезное лицо и смеющиеся глаза, чувственный рот, созданный для поцелуев, а не для разговоров. Точь-в-точь, как глаза бабушки — они нужны были ей не для того, чтобы смотреть, не для того, чтобы удивляться, а просто для того, чтобы плакать».

Первый укол. Ничего. Я не почувствовал его. Второй укол, на этот раз в руку. Тоже ничего. Я испытывал такую боль, что даже не замечал уколов.

Сиделка опустила покрывало, сложила иглы в металлическую коробку, подвинула стул и щелкнула выключателем.

— Я гашу свет, — сказала она — Ты скоро уснешь.