Ночь. Рассвет. Несчастный случай (Три повести) - [51]

— Хочешь, я пойду с тобой? — спросил Гад. Прядь волос спадала ему на лоб, но он откидывал ее в сторону.

— Нет, Гад, — ответил я, — я хочу побыть с ним наедине.

Гад улыбнулся. Как командир он гордился своим подчиненным, и гордость его проявлялась в улыбке. Он дружески положил мне руку на плечо.

— Ты никого не хочешь взять с собой? — спросил нищий.

— Нет, — повторил я, — лучше я сам.

Его глаза были бесконечно добры.

— Ты не сможешь обойтись без них, — сказал он, кивнув головой в сторону толпы, стоявшей позади нас.

— Они могут прийти потом, — уступил я.

Нищий взял мою голову в свои руки и заглянул мне в глаза. Его облик излучал такую мощь, что на мгновение я перестал осознавать себя, как личность. «Я весь в этом облике», — подумалось мне. У нищего множество лиц, и я — одно из них. Но его взгляд светился добротой, и я понимал, что он не может так нежно относиться к своему собственному облику. Мое «Я» вернулось ко мне.

— Ладно, — сказал он, — они придут потом.

Теперь мальчик, смотревший поверх сумрачных голов и тел, разделявших нас, предложил мне пойти со мной.

— Потом, — сказал я. Мой ответ расстроил его, но я только мог повторять свое:

— Потом. Я хочу побыть с ним наедине.

— Хорошо, — сказал малыш, — мы придем потом.

Мой взгляд блуждал по комнате. Мне бы хотелось оставить его здесь и подобрать на обратном пути.

Илана разговаривала с Гадом, но он не слушал ее. Иоав зевал. Гидеон потирал лоб, как будто у него болела голова.

«Через час все будет выглядеть иначе», — подумал я. Стол, стулья, стены, окно, все переменится я буду смотреть на них другими глазами. Только мертвые — мои отец и мать, учитель и Иерахмиэль — они останутся прежними, потому что они переменятся вместе со мной, точно так же, как я, они будут делать то же, что и я.

Я похлопал себя по карману, чтобы убедиться, на месте ли пистолет. Он был там. Между тем, у меня возникло странное ощущение, что он живой, что его жизнь составляет частицу моей жизни, что у нас с ним одно и то же предназначение в настоящем и в будущем. Я — его судьба, а он — моя. «Через час и он изменится», — подумал я.

— Уже поздно, — сказал Иоав, почесываясь.

Я обвел взглядом комнату, прощаясь с Иланой, с Гидеоном и его молитвами, со смущенным Иоавом, со столом, с окном, со стенами и с ночью. Потом я быстро прошел через кухню, будто направляясь на собственную казнь. Я спускался вниз по лестнице, и мои шаги становились все медленнее и тяжелее.

Джон Доусон явно был незаурядным человеком. Несмотря на небритое лицо, встрепанные волосы и измятую рубашку, в его внешности было что-то значительное.

Бесспорно, в свои сорок лет он выглядел настоящим солдатом — у него были проницательные глаза, волевой подбородок, тонкие губы, широкий лоб и изящные руки.

Когда я открыл дверь, он лежал на походной кровати, уставившись в потолок. Другой мебели, кроме кровати, в тесной камере с побеленными стенами не было. Здесь не было окон, но, благодаря хитроумной системе вентиляции, в камере было не так душно, как в открытой комнате наверху.

Заметив мое присутствие, Джон Доусон не выказал ни удивления, ни страха. Он не встал, а просто присел на кровати. Не говоря ни слова, он разглядывал меня с головы до ног, словно измеряя глубину моего молчания. Его взгляд целиком охватывал меня, и мне было интересно, видит ли он, что я — сплошное скопище глаз.

— Сколько сейчас времени? — резко спросил он. Я неуверенно ответил, что уже пятый час. Он нахмурился, как бы пытаясь вникнуть в потаенный смысл моих слов.

— Скоро взойдет солнце? — спросил он.

— Через час, — ответил я и добавил, сам не зная зачем: — Примерно.

Мы долго смотрели друг на друга, и внезапно я понял, что обычный размеренный бег времени изменился. «Через час я убью его», — подумал я. И все же мне до сих пор в это не верилось. Час, отделяющий меня от убийства, продлится дольше, чем целая жизнь. Он всегда будет принадлежать далекому будущему и никогда не уйдет в прошлое.

Что-то извечное было в нашем положении. Мы были одни не только в камере, но и в целом мире, он сидел, я стоял, жертва и палач. Мы были первыми, а может, последними людьми во Вселенной; разумеется, мы были одни. А Господь? Каким-то образом Он тоже присутствовал. Его олицетворяла собой та симпатия, которую внушал мне Джон Доусон. Отсутствие ненависти между палачом и жертвой, наверное, это и есть Бог.

Мы были одни в тесной беленной камере, он сидел на кровати, я стоял перед ним, и мы смотрели друг на друга. Я хотел бы увидеть себя его глазами, и, наверное, ему хотелось бы знать, как он выглядит в моих глазах. Я не испытывал ни ненависти, ни гнева, ни жалости; просто он мне нравился. Мне нравилось, как он хмурится, когда размышляет, как он разглядывает свои ногти, пытаясь сформулировать свои мысли. При других обстоятельствах он мог бы стать моим другом.

— Это ты? — коротко спросил он.

Как он догадался? Должно быть ощутил или почуял. У смерти свой запах, и я принес его с собой. А может быть, едва я вошел, как он заметил, что у меня нет ни рук, ни ног, ни плеч, а одни только глаза.

— Да, — ответил я.

Я совершенно успокоился. Предпоследний шаг — самый трудный; с последним шагом приходят ясность мысли и уверенность.