Ночь. Рассвет. Несчастный случай (Три повести) - [37]

«Говорит Иерусалим… Передаем последние известия. Казнь Давида бен Моше состоится завтра на рассвете. Верховный комиссар призывает сохранять спокойствие. С девяти часов вводится комендантский час. Появляться на улицах запрещается. Повторяю, появляться на улицах запрещается. Войскам приказано стрелять без предупреждения…»

Голос диктора выдавал его чувства. Когда он произносил имя Давида бен Моше, в его глазах, наверное, стояли слезы.

Для всего мира молодой еврейский боец стал героем дня. Участники всех движений сопротивления Европы времен войны проводили демонстрации перед английскими посольствами. Верховные раввины столичных городов послали совместную петицию Его Величеству королю Великобритании. В их телеграмме, под которой стояло около тридцати подписей, говорилось: «Не вешайте юношу, единственное преступление которого состоит в преданности своим идеалам». Еврейскую делегацию приняли в Белом Доме, и президент обещал вмешаться. В тот день сердце человечества билось в такт с сердцем Давида бен Моше.

Было восемь часов вечера и совершенно темно. Гад включил свет. Где-то за окном по-прежнему плакал ребенок.

— Суки, — сказал Гад, — они его повесят.

Его лицо и руки покрылись испариной. Он мерял шагами комнату, зажигал одну сигарету за другой только для того, чтобы тут же погасить их.

— Они его повесят, — повторил он. — Ублюдки!

Последние известия кончились, и началась программа хорового пения. Я хотел выключить радио, но Гад остановил меня.

— Четверть девятого, — сказал он, — попробуй поймать нашу станцию.

Я слишком нервничал для того, чтобы крутить рукоятку настройки.

— Дай я, — сказал Гад.

Передача только что началась. Диктором была девушка, и мы все хорошо знали ее звучный, печальный голос. Каждый вечер в это время мужчины, женщины и дети откладывали свою работу или игры, чтобы послушать таинственный, вздрагивающий голос, который всегда начинал с одних и тех же четырех слов: «Вы слушаете Голос Свободы…»

Евреи Палестины любили эту девушку или молодую женщину, хотя и не знали, кто она. Англичане отдали бы все на свете, чтобы схватить ее. Она казалась им такой же опасной, как Старик; она тоже стала частью Легенды. Очень немногие, человек пять, не больше, знали ее в лицо, и среди них были я и Гад. Ее звали Илана; они с Гадом любили друг друга, а я дружил с ними обоими. Их любовь стала важнейшей частью моей жизни. Мне нужно было знать, что существует такая вещь, как любовь, и что, пробуждаясь, она приносит улыбки и счастье.

— Вы слушаете Голос Свободы, — повторила Илана.

Темное лицо Гада вздрогнуло. Он буквально согнулся вдвое над приемником, будто хотел ощутить руками ясный, проникновенный голос Иланы, который в тот вечер был и его голосом, и моим, и голосом всей страны.

— Два человека готовятся умереть завтра на рассвете, — говорила Илана, словно читая отрывок из Библии. — Один из них достоин нашего восхищения, другой — только жалости. Наш брат и командир Давид бен Моше знает, за что умирает; Джону Доусону это неизвестно. Оба они энергичны и умны, оба стоят на пороге жизни и счастья. Они могли бы стать друзьями, но теперь это невозможно. Завтра на рассвете в один и тот же час, в одну и ту же минуту они умрут — но не вместе, ибо пропасть разделяет их. Смерть Давида бен Моше полна глубокого смысла; смерть Джона Доусона лишена его. Давид — герой, Джон — жертва…

Илана будет говорить двадцать минут… Последняя часть ее выступления была посвящена исключительно Джону Доусону, ибо именно он ощущал глубокую нужду в поддержке и утешении.

Я не знал ни Давида, ни Джона. Но судьба их мне виделась единой. В мгновенье ока пронзило мое сознание, что говоря о близящейся смерти Джона Доусона, Илана говорила обо мне, ибо я буду его убийцей. А кто убьет Давида бен Моше? На какое-то мгновение у меня возникло чувство, что я убью их обоих и всех остальных Джонов и Давидов на земле. Я был палачом. И мне было всего восемнадцать лет. Восемнадцать лет поисков и страданий, учебы и бунта соединялось общим итогом. Я жаждал понять беспримесную нефальсифицированную сущность человеческой натуры, пути человеческого непонимания. Я рыскал в поисках правды, и вот получил роль убийцы, исполняющего работу смерти и Бога. Я подошел к висящему на стене зеркалу и взглянул на свое лицо. Я едва не вскрикнул, со всех сторон на меня смотрели собственные мои глаза.

Еще ребенком я боялся смерти. Я не боялся умереть, но в любое время, вспомнив о смерти, я содрогался.

«Смерть», говорил мне седой учитель Калман, «существо без рук и ног, без рта или головы; оно состоит из одних глаз. Если ты встретишь творение из сплошных глаз, ты можешь быть уверен, что это смерть».

Гад склонился над приемником.

«Послушай», — сказал я, но он не слышал меня.

«У тебя есть мать, Джон Доусон», — продолжала Илана. «В этот час она плачет, сердце ее обливается кровью в безмолвном отчаянии. В эту ночь она не уснет. Она будет сидеть в кресле у окна, не отрывая взгляда от часов, ожидая рассвета. Сердце ее будет бешено стучать, когда шаги твои будут стучать, уходя в вечность. „Они убьют моего сына“, скажет она. „Эти убийцы!“ Но мы не убийцы, миссис Даусон…»