Ночь предопределений - [7]

— Как же не может, — сказал Феликс, предчувствуя эффект, который произведут его дальнейшие слова. — Может… В доказательство я привез фотокопию этого листа, отпечатал его с микрофильма…

Тонко вырезанные ноздри ее чуть приплюснутого носика вздрогнули — хищно, даже, пожалуй, плотоядно.

— Я привез его вам, этот снимок. Можете включить в свою экспозицию…

— О, пан Феликс!.. — Она порывисто сжала его руку.

Потом они поговорили еще немного, и он поделился с ней своими догадками по поводу главки о Новопетровске — скорее всего, Далевской были известны записки друга Зигмунта, Бронислава Залеского, изданные в Париже… Они коснулись еще некоторых материалов, привезенных им из Вильнюсского архива, — Айгуль сумеет переписать, он все захватил с собой. («О, пан Феликс!..») И — ни от чего, единственно — от присутствия этой девушки, от того, как она живо реагировала на его слова, он ощущал, как в нем укреплялась… Надежда?.. Пожалуй, слишком сильно сказано… И все-таки — да, надежда…

Он испытывал этот прилив уверенности, пока Айгуль, в какой-то миг перебив его и уже поглядывая на часики, на модном, из мелких суставчиков, браслете, — пока она не спросила, как его книга…

— Как ваша книга? Ваш роман? — спросила она, почувствовав, наверное, нечто подозрительное в том, что пока он ни разу не упомянул о своих делах.

И все у него внутри осело, опало.

Он ждал этого вопроса и оттягивал его. Но не перехитрил не обманул ее догадки…

Солнце уже палило вовсю, и внизу, в городке, из трубы котельной дым уже не валил клубами, а еле поднимался тающей струйкой. Он подумал, что чайную скоро закроют, если уже не закрыли, до обеда, и куда-то надо идти, искать консервы, печенье, банку томатного сока… Ему вновь захотелось оросить все и уехать. Сесть в самолет. Отрезать, забыть…

— Что вам сказать, Айгуль?.. Это слишком долгий разговор, да вам он и ни к чему.

Он хотел сказать это мягко, не обижая, а вышло грубо, резко, в голосе его что-то щелкнуло, как щелкает повернутый в замке ключ.

— Если вы так считаете… Что это мне рассказывать ни к чему… — Она явно обиделась.

Он это почувствовал по ее интонации, по затянувшейся паузе, которую как-то нечем вдруг стало заполнить. Между тем он ощущал, что она за ним наблюдает — уголком глаза, исподтишка, но зорко, внимательно. Несмотря на восторженность — редкое сочетанье — он знал, что ум у нее цепкий пристальный, даже холодноватый.

— Что-нибудь не получается?.. — Она переборола обиду.

— Да, — сказал он, не поворачивая головы, глядя куда-то в горячо блестевшую морскую даль. — Не получается.

— Почему же?

— Не знаю. Не получается — и все. А если что-то и начинает получаться, так совсем не то. Понимаете, Айгуль, не то. Хоть ты тресни.

Снова пауза.

Он не поворачивал головы, боясь встретиться с ее взглядом.

— А все-таки… Ведь на все есть своя причина…

О рассудительная, рассудительная Айгуль!.. Между прочим, — подумал он, — ей двадцать два. Столько же, сколько было в ту пору Зигмунту. Может быть, ей понятней его тогдашнее состояние?..

— У вас больные глаза, — произнесла она тихо. Сказала, как погладила. Как будто провела рукой по голове, затылку, — так, жалеючи, гладят маленьких.

Все правильно, подумал он, внутренне усмехаясь, и стиснул зубы до ломоты в скулах.

— Скажите, Айгуль, вы читаете газеты?

Она перечислила — начиная с местной районной, — все газеты, которые читала, просматривала… Жаик, понятно, не скупился на подписку.

— А что?..

— Нет, нет, просто так… Потом. — Он постарался оборвать возникшую, наверное, у нее в голове цепочку догадок. Он подумал внезапно, что здесь, именно здесь, все это выглядело бы вдвойне смешно, нелепо, а главное — жалко… Здесь. В этом заснувшем, изморенном зноем городке, отодвинутом — быть может, к счастью — от множества забот и треволнений…

И особенно жалко выглядело бы это в глазах Айгуль, адаевки, — племени, где исстари мужчина, пока жив, обязан был оставаться мужчиной, а значит — сильным…

«Ружье заряжает джигит, а дева… А дева ему говорит», — подумал он, — «А дева ему говорит; мой милый, смелее вверяйся ты року, будь верен пророку…» Вот что ему говорит дева. Это у них в характере…

— Потом, — сказал он. — Мы обо всем поговорим, все обсудим, у нас впереди куча времени… Но вы правы, я болен и приехал сюда — за исцелением.

Теперь он смотрел на нее прямо — и улыбался, несколько натужно, а все-таки улыбался. И Айгуль — несколько, впрочем, недоверчиво, вприщурку, — улыбнулась ему в ответ.

— И правильно, что приехали… Давно бы… Да! — вспомнила она, просияв (для того, чтобы переменить разговор, или в самом деле вспомнила?.. Только уж как-то слишком, слишком к месту…) — у меня тоже кое-какие новости…

— Важные?..

— Как сказать… По-моему, очень! — Она плутовски рассмеялась. — И кое-что припасено для вас!

— Для меня?..

— Для вас!.. Но это тоже не сейчас… Это чтобы вы поскорее пришли в музей! Очень важные новости, а одна — вы будете плясать!

— Вряд ли, — сказал он, — я старый, я больной, вы сами говорите… Какие там пляски!

— Я так не говорила! — она погрозила пальцем. — И потом, наши девушки ценят не безбородых юнцов, а мудрых, всезнающих, вошедших в возраст мужества и силы…