Зита стояла, гордо выпрямившись, с достоинством глядя на своих растерявшихся друзей.
Образ огромного, пустого пространства настолько ярко предстал перед глазами Фабиана, что он зажмурился и потряс головой, сбрасывая наваждение. Открыв глаза, он уставился на продолжавшую гореть на странице фразу и почувствовал, что глаза его округлились от удивления.
Буквы изменили цвет. От бирюзы ничего не осталось, и фраза горела густым багровым огнем.
Он открыл было рот, чтобы спросить, что все это значит, но новое превращение заставило его промолчать. Буквы, прежде яркие и четкие, с сочным алым свечением, постепенно распухали и бледнели, и наконец настал момент, когда Фабиан с изумлением осознал, что они отделились от страницы и повисли в воздухе, источая странный аромат свежести после грозы.
Они все больше расплывались, пока не стали наползать друг на друга, перемешиваясь, превращаясь в бледное облако, которое росло и рассеивалось, пока не растворилось в воздухе комнаты, оставив на память о себе только запах.
Лишь в этот момент Фабиан, ошалело следивший за происходившим, осмелился вновь заговорить. Он уже успел прийти в себя и говорил в привычной, насмешливой манере:
— Что это было, моя колдунья? Надеюсь, нам твое колдовство ничем не грозит?
Зита посмотрела на него с гордостью, впервые за вечер почувствовав себя на высоте — личностью, а не маленькой девочкой в компании взрослых.
— Это ограждающее заклятье. Не знаю, заметил ли ты, но дом построен в форме пентаграммы.
Фабиан был удивлен. Впрочем, как и все остальные — никто из них ничего не смыслил в колдовстве.
— Ну и что?
Зита терпеливо объяснила:
— Это обязательный ритуал. После произнесенного мною заклинания никакое зло не в силах прорваться сюда и помешать нам, равно как и отсюда ничто не в силах будет вырваться, пока я не сниму заклятья!
Эмерик, который, как и все трусы, до смерти боялся всего неизвестного, смотрел на нее остекленевшими глазами. В нем боролись сомнение и страх.
Страх, которого он стыдился и старательно скрывал под маской высокомерия.
— Ты что, девочка, издеваешься над нами?
Зита ничего не ответила, только улыбнулась, и Эмерик вновь воскликнул:
— Уж не хочешь ли ты сказать, что я теперь не смогу выйти из дома, даже если захочу?!
Мелия взяла за руку своего трусоватого кавалера и сказала, смеясь:
— Так и есть, теперь отсюда никто не выйдет. Но успокойся, дорогой — я уже видела подобное. Не о чем волноваться: когда настанет время, Зита снимет заклятье, и все.
Фабиан смеялся, слушая ее. Сперва тихо — так, что его никто не слышал, а потому и внимания не обращал, но постепенно смех его становился все более громовым и безудержным.
Эмерик смотрел на него округлившимися глазами. Все происходившее он понимал на свой лад и совершенно не так, как его приятель.
— Она его заколдовала! — позорно взвизгнул Эмерик. — Он с ума сошел!
На мгновение Фабиан замолк, посмотрел на него удивленным взглядом, и смех его тут же грохнул с новой силой.
— Да она всех нас заколдовала! — наконец сумел он выдавить из себя и, увидев недоумевающее лицо Эмерика, едва не расхохотался вновь. — Неужели ты не понимаешь: самцов привели на случку. Их не выпустят из загона, пока они не удовлетворят самок…
Дальше он не мог говорить, а лишь чиркнул ребром ладони по горлу, показывая предполагаемую границу удовлетворенности.
До Эмерика наконец дошла банальная в своей пошлости мысль Фабиана, и он мгновенно успокоился, проклиная в душе собственную трусость. Чего он испугался? Все ведь так просто! Как только он сам не догадался?!
Он тотчас включился в игру и, покачав головой, осуждающе посмотрел на Зиту.
— Ай да скромница! — и захихикал вслед за Фабианом.
Зита открыла было рот, но Фабиан, не переставая смеяться, махнул рукой, загодя отметая ее возражения.
Девушка задохнулась от ярости и возмущения. От стыда щеки ее вспыхнули, и она отвернулась.
Мелия рассмеялась.
— Сестра, ты сама виновата: всем рассказала, что собираешься заняться колдовством, но никому не объяснила — зачем?
Это незначительное на первый взгляд событие странным образом изменило мысли и настроение всех четверых. Возбуждение еще не спало, заставляя шутить и смеяться, хотя все чувствовали, как изменилась атмосфера в их маленьком обществе. Однако каждый ощущал это по-своему и старался не выказывать своих мыслей, старательно делая вид, что все осталось по-прежнему, если не стало лучше — они продолжали развлекаться.
Впрочем, мужская часть компании вполне определенно знала, чего хочет, но если поначалу оба, и Эмерик и Фабиан, испытывали нетерпение, возраставшее с каждой минутой, то теперь, когда времени впереди неожиданно оказалось в достатке, оба почувствовали себя гурманами, единственная забота которых — не растерять аппетит перед обильной трапезой.
Чувства же сестер претерпели более значительные изменения.
К удивлению своему, Мелия осознала, как стремительно падает ее интерес к Эмерику и что от утреннего восторга, когда она, окрыленная предстоящей вечером встречей, витала в облаках, не осталось и следа.
Последняя сцена, когда ее «неотразимый кавалер» по совершенно пустячному поводу едва не забился в истерике, доконала остатки симпатии. Эмерик стал ей неприятен, и она уже понять не могла, как не рассмотрела его раньше.
