Ночь оракула - [8]

Увидеть его лицо уже было приятно. Я успел подзабыть, насколько они с сестрой похожи. Посадка и разрез глаз, овал подбородка, изящная линия рта, переносица — это была Тина в мужской оболочке, во всяком случае, она проглядывала в нем каждую секунду. Снова быть с ней, ощущать ее присутствие, видеть, что она продолжается в своем брате, — какой восторг! Поворот головы, неуловимый жест, знакомый взгляд… я испытывал непреодолимое желание перегнуться через стол и поцеловать его в губы. Вам смешно, а мне, признаюсь, жаль, что я этого не сделал.

Это был тот же Ричард, каким я его знал когда-то, но, так сказать, в улучшенном варианте, Ричард, который нашел себя. Он обзавелся женой и двумя девочками. А может, дело в том, что прошло восемь лет. Не знаю. Он по-прежнему тянет лямку — запчасти для компьютера, техконтроль, что-то в этом роде, — и по-прежнему просиживает каждый вечер перед телевизором. Футбол, комедии, полицейские сериалы, передачи о природе — он смотрит все подряд. Он не читает, не голосует, ему нечего сказать по поводу того, что творится в мире. За шестнадцать лет, что мы знакомы, он не открыл ни одной моей книги. Я говорю об этом не потому, что это меня задевает, а просто чтобы показать, насколько он ленив и нелюбознателен. Но все равно я был рад его видеть. Слушать, как он рассказывает о своих любимых телепередачах, о семье, о своих успехах в теннисе, о преимуществах жизни во Флориде. Ни снежных заносов, ни обледенелых дорог, солнышко круглый год. Я видел воплощение заурядности, дети мои, заурядности, помноженной на самодовольство, и при этом — как объяснить? — он был в таком ладу с самим собой, так доволен жизнью, что я ему почти завидовал.

Вот так мы сидим за маловразумительным ужином в ничем не примечательном ресторане, говорим о всякой всячине, и вдруг, оторвавшись от еды, Ричард начинает мне рассказывать историю. Собственно, к ней я и веду. Не знаю, согласитесь ли вы со мной, но я давно не слышал ничего подобного.

Три или четыре месяца назад, разбирая в гараже картонную коробку, он наткнулся на стереоскоп для диапозитивов. Он смутно помнил, что, когда он был ребенком, родители купили эту штуку, но при каких обстоятельствах и вообще пользовались ли они ею? Он был почти уверен (если это не провал в памяти), что ни разу не держал его в руках. Это была не какая-то дешевая пластмассовая игрушка для разглядывания готовых картинок из туристского ассортимента, а вполне серьезный оптический инструмент, настоящее сокровище эпохи повального увлечения трехмерным изображением в начале пятидесятых. Мода оказалась недолгой. Суть же была в том, чтобы отщелкать кадры специальной камерой, сделать слайды и затем разглядывать их в окуляр стереоскопа, служившего своего рода фотоальбомом. Камеры он не нашел, зато была коробочка с дюжиной слайдов. Из чего можно было заключить, что его родители отсняли не больше одной пленки, а потом куда-то засунули свою новую игрушку и благополучно про нее забыли.

Не зная, чего ожидать, Ричард вставил в прорезь первый слайд, включил подсветку… И тридцати лет жизни — как не бывало. На дворе снова пятьдесят третий год, и в их доме в Вест-Оранже, Нью-Джерси празднуют шестнадцатилетие Тины. Сразу все нахлынуло: грандиозная вечеринка по поводу «сладких шестнадцати»,[1] официанты разгружают еду на кухне и расставляют на столике бокалы для шампанского; звонки в прихожей, музыка, голоса, сливающиеся в громкий хор, шиньон у Тины, шуршание ее желтого длинного платья. Он отсмотрел один за другим двенадцать слайдов. Там были все — мать с отцом, сестра с друзьями и даже он сам, щуплый подросток с выпирающим кадыком, жестким бобриком и красным галстуком-бабочкой на булавке. Ни обычные фотографии, пояснил мне Ричард, ни старое домашнее видео с прыгающей картинкой и размытыми цветами не шли ни в какое сравнение с этими фантастически четкими, прекрасно сохранившимися диапозитивами. Каждый человек, совершенно живой, полный энергии, весь в динамике, был запечатлен в некоем вечном настоящем, которое растянулось без малого на тридцать лет. Насыщенные цвета, мельчайшие детали и удивительная иллюзия глубины, объемности пространства. Чем дольше он разглядывал каждую картинку, тем сильнее его охватывало ощущение, что эти люди дышат; казалось, еще чуть-чуть, и они задвигаются.

Только после второго просмотра до него дошло, что почти все действующие лица этой вечеринки уже на том свете. Его отец, скончавшийся от инфаркта в шестьдесят девятом. Его мать, у которой отказали почки в семьдесят втором. Тина, умершая от рака двумя годами позже. Из шести тетушек и дядюшек в живых остались двое. На одном слайде он стоит вместе с Тиной и родителями на лужайке перед домом — вчетвером, сбившись в кучку, преувеличенно оживленные, они строят смешные рожицы перед камерой. Когда он вторично увидел эту картинку, на глаза навернулись слезы. Этот снимок его доконал. Он, единственный живой, стоял в обнимку с тремя призраками. Он положил стереоскоп, закрыл лицо руками и зарыдал. Его слова: «Я рыдал навзрыд, не в силах остановиться».

Напоминаю, это Ричард, лишенный поэтического воображения, человек, чья чувствительность может поспорить с дверной ручкой. Отныне все его мысли занимали эти картинки. Стереоскоп, этот волшебный фонарь, перенес его в прошлое, воскресил мертвых. Он включал его утром перед уходом на работу и вечером по возвращении домой. В гараже, без свидетелей, он с навязчивым постоянством возвращался в тот день пятьдесят третьего года и не мог им надышаться. Наваждение продолжалось два месяца, пока однажды утром игрушка не подвела. Что-то там заело, и, сколько он ни жал на кнопку, свет в камере не зажигался. Переусердствовал, не иначе. Неужели всё, конец чудесам? Для него это была катастрофа, жесточайший удар. Бесполезно было бы разглядывать слайды на свет. Это вам не обычные фотографии, здесь без окуляра не обойтись. Не тот эффект, а значит, ни тебе путешествия в прошлое, ни радости открытий. Траур и скорбь. Словно он еще раз похоронил своих близких.