Ночь огня - [31]

В рощице, куда должны были приехать джипы, чтобы отвезти в Таманрассет, разгруженные животные наслаждались благодатной тенью акаций и жевали высокую траву. Туристы отдыхали рядом со своими рюкзаками, большинство задремали. Дональд заканчивал свою миссию проводника, давая последние оценки и комментарии.

Абайгур отклонился назад с озадаченным видом:

– Не знаю, понравится ли мне твоя страна…

Для меня было очевидно, что она ему не понравится. Наверно, он ощутит перед материальным изобилием тот же испуг, что испытываем мы перед пустотой Сахары. Однако же по какому праву я его недооценивал?

Я сунул ему в руку заранее приготовленную бумажку.

– Если приедешь в Европу, позвони мне. Я позабочусь о тебе, как ты обо мне заботился.

Он взял листок, и черты его дрогнули от волнения. Он не хуже меня знал, что ему не бывать на нашем континенте, но оценил мой жест. В знак благодарности он прикоснулся к своему сердцу, потом к моему и спрятал мои координаты в складках своего просторного синего платья.

Я кусал губы. Как я злился на себя, что страшусь отъезда! После моего приключения мне следовало быть достаточно мудрым, чтобы смириться с мимолетностью.

– У тебя есть дом в Париже? – спросил меня Абайгур.

– Нет.

Мой ответ ему понравился. Так я казался ему сильнее. Кочевник знает, что время разрушает все, и стены тоже; неподвластно времени только бескрайнее пространство. И я не стал упоминать, что снимаю дорогущую мансарду.

– Abaygur! Ma toulid?

Появились четверо туарегов. Радуясь встрече с друзьями, Абайгур встал и направился к ним.

Я рассматривал прозрачную кожу мертвой ящерицы, лежавшей на сухих колючках у моих ног.

Моя страна… А есть ли у меня страна? Теперь я знал, что пришел ниоткуда и иду никуда. Скиталец.

Я прищурился на солнце в зените.

Моя страна?

Пустыня – моя страна, ибо это край граждан мира. Это край настоящих людей, освободившихся от уз. Это край Бога.

– О, о! Balanites aegyptiaca!

Тома восторгался очень колючим деревцем с растрескавшейся корой, ветку которого жевал Тарик, мой бывший «боевой конь».

– Финиковая пальма пустыни, – пояснил нам ученый.

Продолжая свою работу, Тома заносил в реестр каждую частицу действительности. Он хотел на все составить опись, будь то минералы, растения, животные, даже насекомые… С неиссякаемым энтузиазмом он именовал множество, словно приручая изобилие, обуздывая размножение, укрощая кишение. За этой энциклопедической страстью я ощущал глухую тревогу. Исчислять бесконечность – не значит ли отвергать ее? Тома регистрировал, определял, фиксировал, каталогизировал, ограничивал. Ничто не должно было быть выше его понимания, удивлять. В сущности, его тревожило безграничное изобилие природы, ее вечная изобретательность; точно игрок в казино, вознамерившийся приручить случай, он пытался одержать верх. Его лихорадочная инвентаризация не служила бесконечности – он ее отрицал.

Я вел себя ровно наоборот: смотрел вокруг не для того, чтобы обрести знания, но чтобы утратить их, стараясь разглядеть в каждом существе, в каждом элементе, в каждом пейзаже не то, что о них уже говорили люди. Что я делал на самом деле – сознательно наполнялся пустотой.

Кто был прав?

Никто…

Каждый путешественник отвечает на невнятный зов заботы, которая его гложет.

Так, Жерар провел много времени в восстановленном Ассекремском ските. О чем он думал? Я начал понимать, что он во многом близок к кочевнику: в Париже он был как будто проездом в своей спартанской квартире возле Одеона – оранжевое ковровое покрытие без мебели, кроме письменного стола и кровати, – где вещи спали в картонных коробках; то на съемках, то в турне, он носил два-три практичных костюма и не дорожил никакими материальными благами. Братские узы, которые этот атеист завязал с Шарлем де Фуко, были иного порядка.

Сеголен много часов общалась с конгрегацией Малых братьев Иисуса.[14] Этим утром вспыхнула ссора между ней и Жан-Пьером, астрономом. Он, не удержавшись, принялся поносить монахов, и она набросилась на него тигрицей. Я слушал их спор, не вмешиваясь… Странно, ведь после моей ночи я должен был встать на сторону верующей против воинствующего атеиста. Но я не чувствовал близости ни к одному из них: они цеплялись за простые решения – верить, не верить, – выказывая подозрительную склонность к категоричным суждениям. Им обоим были чужды тернистый путь, сомнения, альтернативы. Утверждая свой выбор, они не хотели мыслить, скорее, покончить с мыслью. Они желали только одного: избавиться от вопросов. Дыхание смерти заледенило их души.

Абайгур оживленно беседовал со своими друзьями, и я, воспользовавшись моментом, добрался до его дорожного мешка и быстрым движением сунул туда часы, которыми он так восхищался. Он найдет их после моего отъезда, и я, мысленно попросив прощения у деда, заверил его, что уж туарег-то будет заводить пружину каждый день после утренней молитвы.

– О-ля-ля, что с моими пальцами… Кошмар, да и только… Никогда такого не видел…

Марк и Мартина, те, что так страшились Сахары неделю назад, врачевали друг другу натертые ноги. В их глазах экспедиция сводилась к череде препятствий, которые они преодолевали, утыкаясь носом в каждую трудность, и не более того. Испытания не изменили их. На память они увозили с собой фотографии, волдыри и солнечные ожоги. В пустыне соединились для них все условия скуки: одиночество, исчезновение всего живого, монотонность, скудость, тишина. Они, не стыдясь, заявляли, что счастливы вернуться в свой мир. Их радовала не пустыня, а факт, что они вошли в нее и вышли прежними. Оба были вполне собой довольны.