Ночь огня - [15]

Сеголен настаивала:

– Я преувеличиваю?

– Нет, ты права. В Европе интеллектуалы терпят веру, но презирают ее. Религия считается пережитком прошлого. Верить – значит быть допотопным; отрицать – стать современным.

– Какая сумятица!.. Будто бы прогресс состоит в том, чтобы не преклонять колени.

– Один предрассудок изгоняет другой. Прежде люди верили, потому что их к этому призывали; сегодня они сомневаются по той же причине. В обоих случаях они лишь думают, что мыслят, на самом же деле повторяют, пережевывают чужие мнения, массовые доктрины, убеждения, которые, возможно, отвергли бы, если б задумались.

Она улыбнулась, радуясь, что мы понимаем друг друга.

– Я так часто чувствую себя смешной, обнаруживая свою христианскую веру! Смешной или глупой… Я дура в глазах собеседников.

Она с готовностью прыснула.

– Ладно, нечего жаловаться! Унижение ограничивается насмешкой. Мученичество мне не грозит. Меня не бросят львам и не прикуют к столбу!

– Как знать? – проронил я.

Она вскинула на меня глаза. Я не мешал ей изучать меня, сам поглощенный созерцанием Абайгура.

– Ты веруешь?

– Нет.

– Веровал когда-нибудь?

– Никогда.

– Хочешь уверовать?

Я отвернулся, в нерешительности между правдивым ответом и репликой, которая положила бы конец этому разговору. Сеголен ждала так простодушно, что я выбрал искренность.

– И да и нет. Да, потому что тогда я бы меньше боялся. Нет, потому что это было бы слишком легко.

– Слишком легко?

– Слишком легко.

Абайгур распластался так, что его не было видно. Он опускал свое тело наземь, чтобы душа его быстрее коснулась небес?

Сеголен, по своему обыкновению, хотела доспорить.

– Ты ошибаешься. Нелегко уверовать! Как и действовать на уровне того, что требует откровения! Обретя веру, ты получаешь больше обязательств, чем привилегий.

– Я не об этом хотел сказать.

– Чего ты боишься? И чего боялся бы меньше, будь у тебя вера?

– Поговорим об этом, когда я окончательно проснусь. Прости, но метафизический диспут в семь часов утра – это выше моих сил.

Она по-матерински погладила меня по лицу:

– Извини.

Я вздрогнул… Новое ощущение сбило меня с толку: когда ее ладонь коснулась меня, я не узнал своей щеки. Терка. Сухой шорох. Я сам ощупал свои челюсти: жесткие, короткие, непослушные волоски затормозили мои пальцы. Отрастала борода. Отвратительное чувство! На кого же я похож?

Абайгур поднялся. Со свернутым молитвенным ковриком под мышкой он возвращался в лагерь, кивая нам.

Двое ученых кинулись к нему с картами в руках, чтобы расспросить о маршруте.

Сеголен хотела отойти, но я удержал ее за плечо. Меня молнией пронзила одна мысль.

– Задайся вопросом: почему ты, христианка, им неприятнее, чем он, мусульманин?

– Они ненавидят христианство, но не ислам?

– На мой взгляд, они ничего не знают ни о том ни о другом.

Жан-Пьер, Тома и Абайгур хлопали друг друга по плечам, чему-то смеясь. Их фамильярность раздражала меня, и я заявил:

– Презрение к верующему плюс презрение к дикарю.

– Прости, что?

– Абайгур может отправлять любой культ, все для него сгодится! Вот что они думают, наши позитивные умы! К чему просвещать туземца? Зачем лишать его корней, даровав ему атеизм? Что он от этого выиграет в здешнем враждебном окружении? На самом деле они считают нормальным, что африканец молится, но их смущает, когда это делает европеец, потому что они ставят европейца выше африканца.

– Ты суров!

Троица передо мной звонко хохотала.

Мог ли я в этом признаться? Мне была ненавистна веселость, связавшая Абайгура и двух ученых; ревность подсказала мне эту жестокую формулировку, так мне хотелось, чтобы туарег отверг этих людей и братался только со мной. Интерес, который я проявлял к синему человеку пустыни,[13] был чище их интереса, неужели он этого не видел?

Дональд дал сигнал к сбору.

Отвернувшись от профессоров, Абайгур освободил верблюдов, которых стреножил накануне вечером.

Колонна тронулась в путь.

Струйка дыма вилась над бивуаком, последний след нашего пребывания.

* * *

Мы шли с намерением найти колодец. Эта перспектива озаряла лицо Абайгура, который, как хороший кочевник, переходы организовывал лишь в силу двух надобностей – пастбищ для верблюдов и воды для людей. Правда, наши канистры и мешки с зерном позволяли это отложить; и все же маршрут должен был следовать вековой мудрости предков. Пытаясь проследить наш путь по картам, Тома и Жан-Пьер поняли эту логику: здесь нельзя было выбрать самую короткую дорогу из пункта А в пункт Б из-за рельефа и сухости.

Туарег, по своему обыкновению, во время перехода молчал.

Иногда он оборачивался и с улыбкой спрашивал меня, как я себя чувствую.

В восторге от его заботы я всякий раз отвечал: «Хорошо!» – победоносно поднимая кулак. Он смеялся.

Следовало ли признаться ему, что этим утром мне было трудно? Он, кажется, это заметил. Как? Я, любимец группы, вовсе не отставал и, хоть медленнее обычного, гордо вышагивал впереди.

Жара усиливалась. Идти было все тяжелее. Ручьи пота стекали по спине. Носовой платок, смоченный одеколоном, уже не охлаждал виски. Ноги дрожали от напряжения мышц. Каждый шаг становился пыткой.

Подавленный, я сосредоточился на тощих ногах шедшего впереди верблюда, на этих ногах без копыт, сильных и гибких. Я больше ни о чем не думал, ни на что не смотрел, я просто шел.