Ночь огня - [61]

— Что вы делаете, Кемаль-бей?... Вы с ума сошли?

Я не стал обращать на это внимания и, поймав ее

за талию, попытался взять на руки и поцеловать. Однако она оказалась сильнее, чем я думал. Одним движением Марьянти пригвоздила меня к стене и влепила мне здоровенную оплеуху. Затем со словами «Стыдно, очень стыдно... я больше не приду в этот дом... какой позор» она ушла.

Этот позор был уже вторым дурацким поступком, совершенным мной за последние несколько часов. Но сегодня я чувствовал такой прилив наглости, что мог пойти на любую бестактность, если бы только представился случай. Теперь с видом бывалого уличного мальчишки я показывал вслед девушке язык и передразнивал ее манеры.

Афифе прогнала меня, Марьянти влепила оплеуху, а я сам то и дело выставлял себя на посмешище, умоляя, проливая слезы и нелепо размахивая руками. Трудно представить большее унижение. Но я был настолько поглощен своими переживаниями, что ничего другого не чувствовал. Как безумец, одержимый навязчивой идеей, я смеялся, плакал и бился о стены собственного мира.

После сегодняшнего разговора мы с Афифе вступили в новую фазу отношений. Бесцветная, безмятежная дружба, не позволяющая переходить границы дозволенного, подошла к концу. Начались завуалированные конфликты и споры, и было непонятно, к чему они приведут. В то время я не мог так четко объяснить ситуацию, но смутно ощущал перемены.

Угрозы Афифе меня не пугали. Ее голос звучал строго, движения были жесткими, когда она произносила: «Я не желаю больше с вами разговаривать». Но от самой фразы прямо-таки веяло невинной детской обидой. И потом, она заявила, что я имею полное право приходить к ним, общаться с ее братом и сестрой. Значит, она ничего не скажет им о моем неприличном поступке и уж подавно не осмелится выражать недовольство в их присутствии.

Когда я явился в первый раз, Афифе так и не подошла ко мне, хотя сверху все время слышался стук ее каблуков. Тогда я решил написать ей длинное письмо. Разумеется, повествующее о том, какие страдания причиняет мне ее обида. Я писал его на протяжении многих дней, а одинокими ночами, набравшись смелости, постоянно изливал на бумагу признания в любви. К утру, естественно, мое настроение менялось, и опасные строки черновика, превратившись в мелкие клочки бумаги, сгорали в печке тетушки Варвары. Не знаю, каким стало мое письмо после стольких переделок.

Но уверен, что, несмотря на осторожность, между строк явственно читалось все то, что я хотел скрыть. От Афифе требовалось совсем немного внимания, и она обязательно поймала бы меня на слове.

Во второй раз я застал ее в прихожей, вместе с сестрой. Чтобы не вызвать подозрений родственников, ей пришлось сказать мне пару слов, пусть и не глядя на меня.

Секрет, ведомый только нам двоим, доставлял мне странное наслаждение, и я тоже не поднимал на нее глаз, лицемерно изображая на лице тоску, понятную ей одной.

Афифе быстро положила конец игре, удалившись наверх.

Вскоре старшая сестра сломала вязальную спицу. Я вскочил с места раньше, чем она сама успела направиться в свою комнату за новой, и застал Афифе в верхней прихожей. Она услышала звук моих шагов, но не успела скрыться. Вновь поникнув головой, я изложил суть дела, дважды уточнив, что меня сюда послала старшая сестра.

Не говоря ни слова, Афифе зашла к ней в комнату, вынесла спицу и положила ее на стол.

Я не двинулся с места. Дрожа всем телом, я задал какой-то вопрос. Даже не взглянув на меня, Афифе ответила:

— Вы знаете, я не стану разговаривать с вами.

Со словами «Из него вы поймете, как я скорблю, что расстроил вас» я достал из кармана письмо, положил его на стол и приготовился к бегству.

— Заберите, я не стану читать писем от человека, который обидел меня! — прокричала Афифе мне в спину.

Обернувшись, я взмолился:

— Я прошу вас, Афифе-ханым, обижайтесь и дальше — на то воля ваша, только прочтите.

Мы все больше напоминали упрямых детей.

— Нет, нет! Я не хочу, — в итоге сказала Афифе.

Я быстро сбежал вниз по лестнице, уже не слушая.

Вслед мне неслось:

— Тогда я порву его и выброшу.

Не оглядываясь, я перескакивал через две ступеньки, пребывая в полной уверенности, что она не разорвет письмо, если я потороплюсь.

* * *

Наша с Афифе ссора продлилась еще какое-то время. Но, как я уже говорил, наглость спасала меня. Я заявлялся к Селим-бею, когда меня меньше всего ожидали, и вынуждал ее вести беседу, задавая вопросы в присутствии сестры и брата. Моя самодовольная и победоносная улыбка раздражала Афифе, и порой ей приходилось прикусывать губу, чтобы сдержать приступ нервного смеха.

Как-то раз она сделала вид, что не слышит моего вопроса, на что Селим-бей упрекнул ее:

— Фофо, ты что, заснула? К тебе обращаются.

Однажды я проявил цинизм и в присутствии ее близких с невинным выражением на лице спросил:

— Может быть, я чем-то обидел вас?

Афифе была вынуждена ласково заверять меня в обратном.

Впрочем, через какое-то время, несмотря на серьезность причины, обида Афифе превратилась в детскую игру, а потом и вовсе исчезла.

* * *

Тем не менее в моих глазах авторитет Афифе пошатнулся, и я больше никогда не относился к ней как раньше. Вместо прежней покорности и восторга в ее присутствии я чувствовал, как во мне рождается бунтарь, жаждущий насилия. Беседуя, мы постоянно препирались. А точнее, это я воспринимал все в штыки. Как волчонок, которому не терпится повзрослеть и стать матерым волком, я тайком учился кусаться, делая вид, что только играю. Она же каждый раз осаживала меня, хлопая по лбу и таская за уши. Во время дискуссии интонация моего голоса менялась, а движения и взгляды обретали не присущие мне черты.