Ночь на январские сементины - [8]

Кому же польза? Разве что тем недоумкам, которые от рождения уверены в божественной сути каждого шага своих правителей и, лишь набив бока об острые грани всамделишной жизни, попытаются разобраться в происходящем. Ну, предположим, до кого-нибудь из них дойдет, что читая хронику времен Калигулы, они вроде бы без труда узнают окружающие события, повадки своего Цезаря, дикое беззаконие… Ну и что? Даже зная истину, надо жить, иногда просто выживать. И знание истины здесь помеха, ибо опасно быть острозрячим в царстве полуслепцов.

Если такой умник не проглотит свое открытие, а посмеет публично разорвать тонкую оболочку лжи, извергаемой императором и его приближенными, не удовлетворится аргументами, так сказать, умственными, то сквозь оболочку проступит иное — длинные ряды обнаженных мечей, тусклый блеск щитов, глухая подавляющая поступь легионов, последний и самый веский аргумент в споре о справедливости.

А против силы нет аргумента, кроме такой же силы. За преданность своей силы надо дорого платить. Значит, снова — кровь, деньги, власть, выжимание всех соков из слабейших, и снова словоблудие о наконец-то наступившей справедливости, и снова судорожные попытки подавить все и вся, сопротивляющееся твоей безграничной власти…

О боги! До чего же простой и безвыходный круг. Хитро устроен путь к свободе, величайшая ловушка, капкан на опаснейшую из подлунных тварей человека.

Сколько нас извивается в ржавых зубьях этого капкана, а скольким еще уготован он!

Неужели есть хоть ничтожнейший шанс восстановить республику? Не когда-нибудь, а именно завтра, после смерти этого ублюдка, олицетворяющего все отвратительные стороны Рима.

Как неспокойно ты спишь, Туллия. Мучаешься несправедливостью нашей судьбы, даже во сне мучаешься… Как хотелось бы мне разделить с тобой маленькую искорку моей надежды, осветить ею наше будущее. Но могу ли? Ведь это не мои личные планы, я играю в них очень малую роль, большей мне не доверили по молодости и по отсутствию бойцовских качеств. И я не имею права подарить тебе крупицу утешения в эту бесконечную ночь.

Завтра, в древний праздник посева, мы попробуем бросить на римские улицы зерна свободы. Взойдут ли они? Кто соберет урожай? Нам не дано это знать. Но я буду среди сеятелей, Туллия, пусть и не суждено мне встретить еще одну ночь на твоем ложе. Пусть и не суждено…

V

Милый мой, милый… Сколько несчастья я тебе принесла! Но ты молчишь ни словом, ни жестом, ни взмахом ресниц не выдаешь своих мучений. Над тобой уже занесен беспощадный меч тирана, но ты, как древний герой, молча и с достоинством принимаешь свою судьбу.

Вот и сейчас ты вовсе не спишь, просто, закрыв глаза, думаешь о своем, может быть, проклинаешь меня, может быть, строишь планы спасения, и оба мы, как потерянные дети в разных концах огромного ложа. И в молчании этой ночи наша любовь проходит последнее, наверное, самое последнее испытание.

О боги, снизошлите озарение на светлую голову моего Марка — пусть в притворном сне откроется ему путь к спасению его жизни, а значит, и моей любви.

Ты убил бы меня на месте, Марк, если бы узнал, что ради твоей жизни я готова пожертвовать всем, даже своей честью. Ибо для меня нет большего бесчестья, чем послужить причиной твоей гибели.

Но я знаю, твое решение не идти на этот проклятый калигулов пир единственно правильное решение, и никогда ты от него не отступишься. Что ж, Марк, нет сил, человеческих или божественных, которые могли бы нас разлучить. Мы уйдем вместе, если тебе суждено уйти, то и я не отстану.

Наверное, старый Тимид не зря меня недолюбливает — он всегда боялся, что не принесу я счастья его сыну, его единственной надежде. Так и вышло богатства отца разграблены, могущество его испарилось, даже память его многие проклинают. И ничего, кроме своей любви, дать я теперь не могу. Да еще и зловещий глаз кого-то из дружков императора не вовремя упал на меня.

Неужели конец всему?

Может быть, броситься в ноги Павлине или Цезонии, попытаться умилостивить их, вымолить заступничество?

Нет, ничего не выйдет. Павлине давно уже безразличен этот мир — при таком-то муже поневоле станешь равнодушной. А Цезония, по-моему, зла на старого Тимида за эту шутку с Друзиллой. Никогда не ревновала к живой, но воспылала ненавистью к мертвой, а заодно и ко всем, кто причастен к ее культу.

Как страшно ощущать безвыходность, словно раскаленный обруч, словно свернутую в кольцо, непрерывно сжимающуюся молнию, которая вот-вот коснется тела, проникнет под кожу, сожжет изнутри.

Если б ты мог, Марк, любовь моя, прервать свой сон наяву и лаской или простым прикосновением успокоить меня, разорвать огненное кольцо дурных предчувствий, дать мне хоть капельку надежды. Но ты застыл в молчании заслуживаю ли я твоего утешения? Так где же я добуду его, если руки твои неподвижны, а губы сомкнуты…

Каких только ужасов о нем не рассказывают! Говорят, вся его мужская сила — в кубке вина, заправленного смесью крапивного семени с перцем. Оттого-то и зверствует он на своих ночных пирах, а потом валяется обессиленный, пугаясь даже упоминания о женщине.

Мало ли что говорят. В этих сплетнях трудно разобрать, где правда, а где вымысел. Недавно придумали совсем уж невероятную историю, будто он заставляет Цезонию вступить в связь с Инцитатом, уподобившись влюбленной в быка Пасифае.