Ночь и город - [15]

«Я надавал бы себе пощечин за все слова, что тебе говорил…» — поет пианист; затем он делает паузу, чтобы издать душераздирающий зевок, а его пальцы продолжают барабанить по клавишам: «ЫыАааа!.. Я пошлю себе телеграмму, напишу в ней, какой я дурак, — о, как я себя ненавижу за то, что так с тобой поступил…»

Сделать глубокий вдох в винном погребке Баграга — это все равно что вдохнуть испарения винокурни, ночлежки и табачной фабрики вместе взятых. Сквозь синеву плотной дымовой завесы красноватый свет лампочки напоминает подмигивающий воспаленный глаз. Столы залиты пивом. Усталые люди зажигают сигареты и забывают о них, и эти забытые сигареты медленно догорают, роняя пепел, а затем разлагаются в застоялых лужицах до состояния омерзительной желтоватой кашицы. В углу сидит молодая женщина со следами побоев на опустошенном лице. Ее рот искажает ужасная гримаса: она разевает его и поднимает руку, демонстрируя зажатые в ней два передних зуба, недавно выбитых. Рядом с ней сидит мужчина средних лет с физиономией, словно составленной из дюжины разных отвратительных рож. Шляпа на нем явно чужая. Он орет во весь голос: «Еще одно слово, и…» В ответ на это женщина, испустив пронзительный визг, разбивает стакан из-под пива и пытается вонзить осколок ему в лицо, угрожающе вертя им перед самым его носом. Кто-то напряженно следит за ними, ожидая увидеть реки крови, поток ругательств, шквал ударов и веер выбитых зубов, но Майк, несмотря на свой преклонный возраст обладающий недюжинной силой, растаскивает их, наградив каждого взглядом, преисполненным такой злобы, что они тихо рассаживаются по местам.

А маленький человек сидит в самой гуще событий, словно молчаливый призрак, само воплощение респектабельности, и потягивает соломенного цвета пиво из стакана, на котором написано: ЛАГЕР ЭНГЕЛА. Справа от него сидит какой-то головорез с ипподрома, слева — ссутулившаяся проститутка лет шестидесяти, использованная пятнадцатью тысячами отверженных, размалеванное вместилище порока, балансирующее на самом краю пропасти. А Баграг притаился за стойкой бара и наблюдает за всем происходящим, не говоря ни слова.

— Майк, кто этот парень? — спросил Фабиан.

— Без понятия.

— Он здесь раньше бывал?

— Один раз.

— Ладно. Дай мне «Гиннес» и пару яиц вкрутую.

Фабиан ждал. Пробило три. Маленький человек поднялся и застегнул пальто. Фабиан взбежал вверх по лестнице. На улице лило как из ведра, еще сильнее, чем прежде. Маленький человек, бледный, измученный, словно жизнь по капле вытекала из него, доплелся до площади Кембридж-серкус и остановил такси.

Фабиан был от него на расстоянии вытянутой руки. Он отчетливо слышал, как усталый голос произнес: «Турецкие бани Хасана». И такси исчезло за пеленой дождя.

— Такси! Такси! — заорал Фабиан. Он рванул через площадь и прыгнул в машину, которая не спеша тащилась мимо театра «Палас». — Турецкие бани Хассана! И давай-ка поживее!

Он подался вперед, тяжело дыша от волнения. В зеркале заднего вида отражалось его лицо, освещенное огнями города, мелькавшего за размытым дождем окном. Чем больше Фабиан себя разглядывал, тем больше себе нравился. Он ласково улыбнулся своему отражению, зажмурил левый глаз и сказал:

— Фабиан — гончий пес.

Такси остановилось под красной вывеской со звездой и полумесяцем. Фабиан вылез наружу. Счетчик звякнул, и поднялся флажок.

— Спасибо, сэр, — сказал водитель. Ш-ш-ш — прошуршали вращающиеся двери, когда Фабиан ворвался в турецкие бани. Он обратился к клерку, старательно имитируя американский акцент:

— Простите, не входил ли сюда только что пожилой господин в сером пальто?

— Да, сэр, он только что вошел.

— Дайте мне билет, — сказал Фабиан, — я тоже войду.

Глава 5

В турецких банях царила невозмутимая тишина. Знойная тропическая атмосфера нагоняла сон. В низенькой полутемной передней бесшумно двигался банщик, ступая по толстому ковру. Фабиан был слегка смущен: в таком месте он был в первый раз. Банщик снял с него ботинки и проводил в кабинку с занавешенными окнами.

— Слушай, что делать-то надо? — спросил Фабиан.

— Просто снимите с себя всю одежду и ступайте прямо в парную, сэр.

— Всю одежду?

— Да, сэр.

— Я просто так спросил — в Нью-Йорке все по-другому. Вот, держи, — проговорил Фабиан, протягивая ему шиллинг.

Он снял одежду и повесил ее в шкафчик. Он чувствовал себя неловко: здесь было слишком тихо, слишком чисто. Из соседней кабинки доносился размеренный храп. Фабиана беспокоило также то, что у него были грязные ноги, поскольку, несмотря не регулярное бритье, стрижки и пристрастие к модным вещицам, а также стойкое отвращение к грязным воротничкам, он довольно редко мылся. Стаскивая с себя одежду, он, мало-помалу теряя всю свою значительность, чувствовал, как внутри закипает злоба. Перед тем как снять свои тоненькие голубые трусы из чистого шелка, он плотно задернул занавески и разом почувствовал себя слабым и уязвимым, словно устрица, извлеченная из своей раковины. Обмотав вокруг пояса коротенькое голубое полотенце, он вышел из кабинки, потом, устыдившись своих немытых ступней и грязных лодыжек, метнулся назад и, поплевав на полотенце, кое-как их оттер. Потом он снова вышел и остановился, чтобы зажечь сигарету. В ту же минуту в соседней кабинке погас свет, и оттуда вышел маленький человек. Без одежды он представлял поистине жалкое зрелище. Обрушившиеся на него несчастья истощили его тело, как долгое голодание. От глаз Фабиана не ускользнули ни согнутая спина с позвоночником, выпирающим, словно цепочка бус; ни руки и ноги, тощенькие как спички; ни тонкая шейка, едва поддерживающая измученную голову, которую страдания сделали слишком тяжелой.