Ночь - царство кота - [32]

— Енть, енть, енть… — весело шлепают весла по закатно-угрюмой воде, отгоняя лодку от берега, все дальше, на стремнину, под вкрадчивый шепот переката, к затопленной коряге, о которой известно даже самому младому и неразумному деревенскому пацану, но неписан деревенский закон городскому мудаку.

— Чует мое сердце, не кончится добром эта рыбалка, — произнесла Татьяна Андревна, возглавлявшая бабо-жидовскую компанию, расположившуюся на берегу.

— Да оставь ты их, Тань, и Кузьмича не дразни. Мало тебе СКБ, так и тут покоя не даешь, — в окружении себя, одного Артема Ире Мамонтовой было явно маловато, к тому же, ей было отчетливо завидно, что Артем не сводил глаз с узкой, с развязанными бретельками, спины загоравшей в ласковых лучах закатного солнца Леночки.

— Ты, Ира, Семенова не знаешь. Заводной он. Я с ним уже сколько лет работаю, мы с ним кореша, можно сказать, — Таня подмигнула Артему, оторвавшемуся на слове «кореш» от ленкиной спины. — Он из здешних мест: ему бы с Петром рыбачить, сено метать, трактор разбирать, самогонку жрать, а он в техникум подался, потом в институт, потом женился, потом в СКБ попал. Кандидатскую вот, пятнадцать лет мучает, никак не защитит. Видела, как они с Петром — друганы лучшие, а минуты вместе не могут, не поцапавшись.

— Кореша, кореша, а гадости он тебе постоянно делает, да и ты ему. А зачем, Тань? Чего вы не поделили?

— Характер… — не успела Татьяна Андревна ответить, как с реки раздался цветистый перемат. Артем прозевал даже явление выпавшей из верхней части купальника замечательной леночкиной груди. Зацепившись за корягу, кренилась на перекате двупарная, протекающая по кильсону лодка, отчаянно подающая сигналы СОС на понятном лишь шестой части суши языке.

— Пошли, — скомандовала Татьяна Андревна, — нечего нам тут делать, только нарвемся. Им сейчас спирта побольше подавай, да закуски пожирнее, чтобы с копыт не свалились. Интересно, сухое на смену есть у кого?

Сухие шмотки, оказавшиеся лишь у Артема и Игоря, разделили по-братски и сразу же, не откладывая, выпили для сугрева.

Потом решили запалить огонь, чтобы сушить мокрое, и, устав от разведения костра, выпили снова.

Вспомнили, что вещи так и валяются — развесили, обнаружили, что костер гаснет, подкинули свежих веток и вспомнили, что давно не пили.

В отсветах заката увидели поднимающийся дым, но решили, что это пар, и, поскольку уже розлито, выпили.

Закусили последними остатками дневного стола, почувствовали запах горелого, долго спорили, что горит, бросились спасать, что осталось, и допили за успешно проведенную операцию спасения.

Дым от костра поднимался отвесно вверх.

Ласточки летали высоко.

Мошкара сбилась в кучу.

Закат рдел.

Солнце садилось за лесом.

Но не в тучу.

Кузьмич шел на третий круг, доказывая народу преимущества народных же примет перед бюро погоды, неизменно сбиваясь после пятой из них, то ли споткнувшись об «но», то ли теряясь в туче.

Петр Андреич пожаловали в сумерках, степенно следуя в сопровождении давешнего кота. К армейского образца серо-голубой ушанке с неизменно торчащим ухом была тщательно подобрана черная с белыми продольными полосками пиджачная пара и розовая рубаха с выпущенным наружу воротом. По вороту вилась орнаментом голубая вязь под стать начищенным до блеска кирзачам со смятыми голенищами. В руке на каждом шаге звякал бидончик литра на два.

— При параде Петро, — присвистнул Сашка Багров.

— Просто красив, — Таня Елисеева отвернулась, чтобы не расхохотаться в голос.

— Хиппует коромысло, — внес свою лепту Серега.

— Цыц, — прикрикнул на всех Кузьмич и спустился с террасы навстречу гостю. — Проходи, Петро, проходи, ты, я вижу, приоделся.

Взойдя на террасу, Петр Андреич осуждающе оглядел неубранные остатки сугрева и неодобрительно покачал головой, выбирая подходящее место для бидончика. На столе такового не нашлось, и бидончик был водружен на стоявший в углу табурет.

— Ты присаживайся, Петро, присаживайся, — взял его под локоток Кузьмич. — Городская хозяйка, разве ее с деревенской сравнишь? Избаловались девки. Мужика уважать разучились. Надь, прибрали бы, что ли.

Надежда свалила все в таз и отправилась к реке мыть посуду. Петр мрачно смотрел ей вслед. Ужин, тем временем, поспевал. Аппетитно пахла тушенка, смешанная с молодой картошечкой, открывались домашние соленья, заботливо приготовленные не только балованными девками, но и прихваченные из дому негодящими городскими мужиками. Артем священнодействовал под скрещенными прицелами, строжайше блюдя рецептуру два к трем, нарочито замедляя движения, растягивая процедуру, придавая ей тем самым значительность в глазах заинтересованных зрителей, особенно следя, чтобы ни капли драгоценного продукта не пропало зря.

— Ну, да не иссякнет!

А как же ей, родимой, иссякнуть, если разменяли лишь вторую литру из строжайше выверенных, откалиброванных и поверенных трех с шестью, да и Петр не пустой — сподмогнет, с бидончиком-то. Не будем лезть не в свое дело, ибо сказано не нами, что веселие на Руси есть питие, и Бог всем судья, тем более, что Артем и не помнил почти ничего. А помнил он, как неведомая сила поднимала его с места и бросала бежать в засарайные угодья примерно раз в полчаса, и когда воротился в несчетный раз, под надзором зеленых глаз устроившегося на перильце кота, припер его к тому перильцу Кузьмич и потребовал ответа на извечный вопрос: