Ночь без любви - [18]

— Может быть, лучше сказать — не всех.

— Скорее всего. Вот эта записка.

Демин осторожно взял клочок газеты и начал внимательно рассматривать его. Записка была написана красной пастой, шариковой ручкой. Остроголовые, корявые буквы к концу строки становились мельче, опускались вниз — человек, писавший записку, видно, не любил переносов и все слова старался втиснуть до края листка.

— Ну, что скажешь? — спросил Кувакин.

— Много чего можно сказать. Почерк интересный. Скорее всего женский. Но писала не Селиванова. Ее почерк я уже знаю. Писал, видимо, человек с высшим образованием — почерк испорчен конспектами. Когда во что бы то ни стало нужно поспеть за преподавателем, когда это приходится делать часто, много, долго, несколько лет, почерк превращается вот в такие каракули. И заметь, автор не признает заглавных букв. Все большие буквы — это крупно написанные обычные. Грамотный человек… Названия стран, валют написаны без ошибок, причем иностранные слова знакомы автору, написаны с ходу, легко. Когда слова неизвестны, их по буквам переписывают, а здесь — с этакой небрежностью… Что еще… Судя по всему, автору, вполне возможно, приходится пользоваться пишущей машинкой или услугами машинисток.

— С чего ты взял? — с сомнением проговорил Кувакин.

— Очень четкие абзацы. Отбивка, красная строка, абзац — все это ярко выражено. И еще — почерк, несмотря на то, что некрасивый, ужасный почерк, в то же время очень разборчивый. Машинистки не любят копаться в каракулях.

— Слушай, да ты прямо колдун!

— Нет, пока только учусь, — усмехнулся Демин. — А написано на стекле или на полированном столе.

— Боже, а это ты с чего взял?!

— Смотри, бумага газетная, плохая бумага, ручка пишет неважно, приходилось несколько раз обводить одну и ту же букву, давить на бумагу больше, чем нужно, но на оборотной стороне листка нет ни одной вмятины, не проступила ни одна буква, гладким остался листок…

— Ты что, экспертом работал? — спросил Кувакин.

— Нет, Коля, я был внимательным студентом. Ну ладно, какие твои прикидки, откуда у Татулина столько валюты и в таком разнообразии?

— Ох, Валя! Неприятное дело, боюсь даже до конца додумывать. Понимаешь, Татулин назвал только женские имена… Троих я вызвал, допросил, записал их показания. Все они неплохо разбираются в ресторанах, знают, например, что такое «Интурист». И Селиванова твоя, очевидно, знала.

— Кстати, сегодня ей некая Ирина назначила встречу в «Интуристе», — сказал Демин. — Да! Среди тех, кого назвал Татулин, есть Ирина?

— Нет, Ирины нету. Так вот «Интурист»… Там всегда полно иностранцев… Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Да. Установлено, чья сумочка была у Татулина? Ну, с этой валютой?

— Нет. Он называет хозяек одну за другой, но… лукавит, темнит. Думаю, настоящую, истинную хозяйку так и не назвал.

— Едем к нему? — спросил Демин.

— Как, сейчас?

— У меня машина… Скучает небось мужик в Бутырке. Сегодня мы можем прижать его трупом. Завтра, глядишь, будет поздно. А следы ведут к нему. Он хорохорится потому, что, кроме валюты, кроме этой дурацкой сумки, у тебя ничего нет. И справедливо считает, что ухватить его не за что… А мы постараемся доказать, что ухватить можно. Ну, Коля? Решайся! Потолковать с ним нам все равно придется, так лучше это сделать пораньше, пока он ничего не знает о Селивановой.

— И машина есть? — улыбнулся Кувакин.

— Прекрасная, теплая, уютная машина! Мы будем ехать по городу, смотреть по сторонам, перебрасываться словами… А какой там идет снег, Коля! Боюсь, что последний снег в этом году! Да, чуть не забыл… Шеф сказал, что Татулин порнографией баловался?

— При обыске нашли несколько снимков. Приобщили к делу. Знаешь, что он мне сказал, когда я ему об этих снимках напомнил? Вы, говорит, хотите меня пристыдить? Хорошо вас понимаю. Да, мне стыдно, мне неловко, я готов сквозь землю провалиться! Но это самое большое наказание, которого я заслуживаю. Считайте, что вы меня уже наказали. Вот так. Хочешь посмотреть?

— С удовольствием.

— Удовольствия мало. Надо иметь очень большое воображение, чтобы там что-то увидеть… — Кувакин полез в стол, снова достал серую папку и так же осторожно принялся переворачивать страницы. Добравшись до зеленоватого конверта, он вынул пачку снимков, не глядя, протянул Демину. И даже отвернулся, чтобы не видеть, как тот будет их рассматривать. — Работа унылая, любительская, — проворчал Кувакин. — К делу эти снимки отношения не имеют, скорее характеризуют личность Татулина, дают представление, что за тип… А как продукция — полная бездарность. Да и красотки, как говорится, оставляют желать лучшего.

— Это меня и настораживает, — проговорил Демин, рассматривая снимки. Он долго вертел перед глазами один из них, потом протяжно вздохнул и замер над небольшим, серым, плохо отпечатанным снимком.

— Ну? Ты что? — забеспокоился Кувакин.

— Это Селиванова. — Демин бросил снимок на стол.

Кувакин как-то диковато глянул на Демина, схватил снимок.

А Демин тем временем вынул из кармана фотографии Селивановой, прихваченные им во время обыска.

— Это она же… Из ее альбома.

— Точно, она, — хрипло сказал Кувакин. — Выходит… Постой, постой. Выходит… А ну-ка брось мне остальные снимки… Черт! Это же надо! Вот эту даму, которая здесь в чем мать родила, я вчера допрашивал.