Нива жизни Терентия Мальцева - [8]

— Хватит в прятки играть.

Не ложилось и Татьяне, отданной за богатого мужика. Вернулась она в семью старшего брата. Не одобрял разлада степенный хозяйственный мужик, но сестру не корил, жалел:

— Бог видел, счастья сестрице желал, да вон как обернулось, — вздыхал, крестился. Татьяна проворна в работе, успевает и в доме, и со скотиной управиться, а уж шить, вышивать, прясть да ткать — другой такой мастерицы в селе не сыскать. Но молчаливой стала после неудачного замужества. В девичестве какие песни спевала, а тут словно голос пропал, потерялся от печали. Бывало, с шитьем у окна сидит, как на картине, а сейчас все больше в тень прячется, Да разве скроешься в селе от пересудов. Не успели злые языки передохнуть после отъезда в Потанино Прасковьи Мальцевой, как подвернулась новая пища:

— Терентий-то к Татьяне дорожку мостит.

— Грамотный, книгочей.

— С книгами-то видим, будет ли с хлебом?

Доходят разговоры до обеих сторон, а они и без того истосковались друг по другу, и бешено колотятся сердца, стоит только ненароком в улице или у магазина встретиться.

Не было свадебного застолья у Татьяны и Терентия. Вечером, накануне, попросил совета у отца, матери:

— С Прасковьей нам не живать добром. Разрешите с Татьяной невенчанным жить.

Анна Степановна улыбнулась:

— Видно, друг для друга родились вы, раз судьба сводит.

Отец ответил не сразу:

— Решай сам, сынок. Имей в виду, старики в общине не одобрят. Ты вроде и перестал в бога верить, а без общины куда?

Как в воду глядел Семен Абрамович. Вот уже и внучонок родился, а все брак считается незаконным, пока не будет согласия старообрядцев. Наконец, собрали общину, позвали Прасковью сказать, кто виноват в разладе.

Побелела лицом Параша, потупила глаза:

— Я одна виновата. Тереша хотел как лучше. Поняла, да уж поздно…

Метнулась легкой тенью с круга, только и видели ее. У Терентия сердце обдало болью и холодом: «Параша, Параша, и пригожая ты, и умная, да погубит, перекрутит тебя норов твой…»

Весна пришла ранняя, сухая. Ждал ее Терентий, перечитал все календари, которые выписывал еще до войны, не раз беседовал с приезжавшим в село уездным агрономом, дивясь его познаниям в почвах, климате, сортах. Пробовал с отцом, со стариками советоваться, когда лучше в поле выезжать: пахать, боронить, сеять. Но разговоров не получилось.

— Прыток больно, — недовольно ворчал отец. — Сам знаешь: боронить после Егория надобно. В пасху не трогай землицу, не шевели — грех великий.

— Тятя, — не сдавался Терентий, — пересохнет пашня, какой прок будет?

— А то будет, — отрезал отец. — Как до нас хлеб растили, так и после нас.

У Терентия свои думы: достаточно сейчас у крестьян земли, да ведь чтобы из нужды вырваться, надо в хозяйстве и лошадь иметь, да не одну, и плуги, и сеялки, и бороны, а еще бы и косилку. Где столько денег взять? Да и под силу ли единоличнику с таким хозяйством управиться, особенно если в семье едоков больше, нежели работников? Нет, как ни крути, а в артель надо сбиваться, артельно-то легче.

Сколько раз, засиживаясь вечерами в сельсовете, Терентий перечитывал ленинский Декрет о земле, стараясь уловить тайный, недосказанный смысл. Ему до обидного коротким казался текст Декрета, и объяснял он это тем, что у партии большевиков и у Ленина в день свершения Октябрьской революции было и без того много дел. Но пройдет время, расправится республика с контрой, поднимется из разрухи и скажет, как дальше крестьянину жить. Он не знал, какая наступит жизнь, но, что будет совсем новая, небывалая ранее и потому обязательно счастливая, — верил.

Не догадывался Семен Абрамович, какие мысли бродят в голове сына. Он был доволен Терентием — грамотным, рассудительным, трудолюбивым, с крепкой крестьянской жилкой. Любил его, да и как не любить единственного сына? В Терентии продолжала жить его Васса и откуда-то издалека, из прошлого, смотрела на Семена синими глазами. Под этим взглядом смирялся и замолкал Семен и долго не покидало его чувство какой-то неизъяснимой вины перед первой женой.

Семен старался понять, к чему стремится сын, чего хочет добиться. Слушая разговоры Терентия с мужиками о том, отчего идет дождь и почему гремит гром, пугался. Понимал, что сын, хотя и не ругает бога, все-таки не признает его. И с этим смириться никак не мог, потому что все связывал с волею всевышнего и боялся, как бы тот не прогневался на Терентия. И еще чувствовал, как, оставаясь родным, все дальше уходит сын. Мог еще потягаться с ним в поле, силы были. В мыслях же догнать не мог, и это сердило и обижало.

Особенно пугало Семена Абрамовича то, с какой решимостью и непреклонностью шел сын против веками сложившихся традиций. Время полевых работ в селе определялось и назначалось общиной: будь то пахота, жатва, сев или бороньба. Никто не смел нарушить закон общины, да и в уме такого не держал. Первым преступил черту Терентий, и Семен Абрамович ничего не смог поделать. Сердился, ругался, запрещал — все без толку. Его сын и не его сын. Что заставляло Терентия нарушать волю общины и отца? Что гнало в поле, когда вся деревня справляла пасху? Что рождало неуемную энергию и пытливость мысли? Неужели это «что-то» сильнее бога?