Нити судеб человеческих. Часть 1. Голубые мустанги - [47]

На работу в районные учреждения татар не брали. Можно было пойти в колхоз, выходить на полевые работы, но проблему выживания это никак не решало, напротив! Ведь расчет с работником колхоза производился не понедельно, не помесячно, а только в конце года. Табельщик колхоза вел учет так называемых трудодней - "трудовых дней". На каждый трудодень приходилось сколько-то зерна, сколько-то растительного масла. Я не знаю точных цифр, но знаю, что на трудодни прожить было нельзя, потому и назывались они "пустыми". Но даже на сытные трудодни, которые работник мог получить в декабре, нельзя прожить в августе. Крымским татарам оставалось одно - умирать на дорогах. Чудо, что каждый второй все же выжил. Эту статистику, по-видимому, обеспечили те регионы, где крымских переселенцев направили на труд в шахтах, на урановых рудниках, в грязных цехах химических комбинатов и других вредных производств, куда свободные люди не шли. Во всяком случае, на этих предприятиях платили каждый месяц зарплату. Это были очень небольшие деньги, они не спасали от голода, но спасали от голодной смерти.

В сельских районах гибель татар была массовой. Должна была погибнуть и семья Камилла. Отец и мать приняли решение после заветного дня в сентябре, дня его рождения, отвести сына в детский приемник, а самим покончить с жизнью. Отец страшно исхудал, ходил шатаясь. Мама держалась лучше - женщины, говорят, живучее. После того, как распродали все, жизнь поддерживали главным образом тем, что приносил Камилл. На охраняемых огородах ему удавалось украсть горсточки две маша. Горсть еще чего-нибудь он собирал на сельских дорогах, по которым на старых арбах возили в драных мешках зерно и собранный на огородах урожай того же маша - сухие, свернутые в тюки стебли с маленькими коричневыми стручками, из которых на домашнем току выбивали мелкие, зеленые, твердые плоды. Половину собранного мальчик сжевывал сам в сыром виде, оставшееся приносил маме. Еще он рвал со свисающих за глиняную ограду узбекских садов незрелые твердые плоды персиков, и мама варила их в какой-то жестяной банке. Камилл съедал эту горьковатую зелень сырой и от этого у него постоянно болел живот.

Отец ходил каждый день в районный центр, находящийся примерно в одном километре от жилища - сарая с земляным полом, предоставленного им доброй узбечкой-учительницей. На нем были потерявшие товарный вид, но все же не вконец изодранные брюки, хлопчатобумажная рубашка с короткими рукавами, светлые полуботинки, подошва которых еще держалась. В общем, он выглядел вполне респектабельно по тем условиям. Он не был членом правящей партии - некоторым татарам с партбилетом в кармане удалось получить работу в различных районных конторах после многократных посещений партийного начальства. Он предлагал свои услуги в качестве учителя, писца, счетовода, табельщика. Просился в сторожа, в письмоносцы, в контролеры кинотеатра. Но все эти должности были или заняты, или ответственные лица опасались брать на работу ссыльного. Настал день отчаяния, когда родители решили, что им уже не спастись и надо попытаться спасти ребенка, а самим достойно уйти, - без мучений, без агонии. К тому времени районный детдом уже принимал татарских сирот. Кто-то решил, наверное, использовать этот человеческий материал, дав несмышленышам просоветское воспитание, - так детей расстрелянных в тридцать седьмом году "врагов народа " воспитывали как преданных советской власти граждан, и часто весьма успешно.

Приняв это страшное, но единственно рациональное в той ситуации решение, родители Камилла продали то, что было оставлено на последний день, – папин бритвенный прибор. Еще что-то было продано, так что хватило на пшеничную лепешку и кусочек маслица, завернутого в большой лист фигового дерева - сколько этих фиговых листов с соблазнительными пластинками свежего сливочного масла с любовью созерцал и я на прилавках базара, млея от грез! Наверное, Камилл когда-то проговорился о своем сладостном желании, - горячая пшеничная лепешка и маслице! - и вот папа и мама на прощание каким-то образом сумели исполнить мечту своего маленького сынишки. Был день его рождения. Камилл по сей день помнит, - очень хорошо помнит! - тогдашнюю свою радость! И не столько от свежей ароматной лепешки и столь же ароматного кусочка сливочного масла расцветала радость в душе ребенка, сколько от наивной уверенности, что теперь, значит, все у них будет хорошо. Мальчик буквально прыгал от счастья, а родители смотрели на него спокойно - как глубоко было в них чувство безысходности... Когда все продумано, все варианты просчитаны и принято решение, тогда только слабые натуры впадают в истерику. Окончен бал, осталось погасить последнюю свечу - и точка.

Камилл поел, перед тем разделив, конечно, необычайное яство на три части. Папа и мама сперва сказали, что это все ему, а потом, помолчав, съели свои порции. Вот в том трехсекундном молчании Камилл тогда почувствовал что-то нехорошее. Что-то темное и страшное проскочило через эту узкую трехсекундную щель в его сознание, но он подавил в себе дурные предчувствия. Родители весь день были очень спокойны, ровно к нему относились, никаких излишних эмоций. Что творилось у них в душе? О трагическом решении, принятом родителями Камилл узнал от них лет через двенадцать, и тогда они рассказывали ему о тех днях со странным спокойствием.