Нирвана - [4]

— Ты не представляешь, как мне надоела эта кровать, — сказала она.

Ее голос звучал ровно, невыразительно. Она говорила подобные вещи тысячу раз.

Я перевернул страницу и усмехнулся картинке с подписью: «Звезды очень похожи на нас с вами!»

— Я бы все отдала, чтобы вырваться, — сказала она.

Ее роль состояла в том, чтобы прояснять сложную подноготную знаменитостей, доказывая мне, что их истории по праву украшают собой Сикстинскую капеллу американской культуры. Моя — в том, чтобы высмеивать знаменитостей и прикидываться, будто я, в отличие от других, не пойман в силки их любовных баталий и разрывов.

— Но я никогда не смогла бы так с тобой поступить, — сказала она.

— Как поступить? — спросил я.

— Никак.

— О чем ты говоришь, что у тебя в голове?

Я повернулся и посмотрел на нее. Нас разделяли всего несколько дюймов.

— Если б я не боялась тебя расстроить, — сказала она, — я бы сбежала.

— Куда?

— Отсюда.

Никто из нас не упоминал о моем обещании с той ночи, когда она заставила меня его дать. Я пытался сделать вид, что этого обещания не существует, но оно было… оно было.

— Соберись с духом и признай, что тебе от меня никуда не деться, — сказал я с вымученной улыбкой. — Это судьба, нам на роду написано быть вместе. И скоро тебе станет лучше, все снова наладится.

— Вся моя жизнь в этой подушке.

— Неправда. У тебя есть друзья и близкие. Плюс достижения техники. Перед тобой весь мир, только пальцем шевельни.

Под друзьями разумелись медсестры, санитары и физиотерапевты. Под семьей — ее скорбная далекоживущая мать. Но это не имело значения: Шарлотта так погрузилась в собственные мысли, что даже не поставила мне на вид, что не может шевельнуть пальцем.

Она повернула голову и уперлась взглядом в перильца.

— Не волнуйся, — сказала она. — Я никогда с тобой так не поступлю.

На рассвете, до прихода первого санитара, я отдергиваю занавески и рассматриваю вертолетик на утреннем свету. Двигатель и детали маскировки у него стандартные, но процессоры, выглядывающие из-под кевларового защитного корпуса, мне незнакомы. Чтобы заставить вертолетик заговорить, чтобы раздобыть какие-нибудь сведения о тех, кто прислал его, нужен хэш-ридер, а он у меня на работе.

Когда просыпается Шарлотта, я подкладываю ей подушку повыше и массирую ноги. С этого у нас начинается каждое утро.

— А ну-ка, произведем немного шванновских клеточек, — говорю я ее пальцам на ногах. — Пора Шарлоттиному организму начать вырабатывать миелиновые мембранки!

— Смотри ты, какой оптимист, — ворчит она. — Небось опять с президентом разговаривал. Ты для этого с ним говоришь — чтобы получить заряд бодрости? Увидеть светлую сторону?

Я поднимаю ее правую ступню и растираю ахиллово сухожилие. На прошлой неделе Шарлотта провалила важную проверку на глубокий сухожильный рефлекс, сигнализирующий о начале выздоровления. «Не волнуйтесь, — сказал врач. — Я знаю другого пациента, который тоже девять месяцев ни на что не реагировал, а потом полностью восстановился». Я спросил, нельзя ли связаться с этим пациентом и узнать, что он перенес, это подготовило бы нас к тому, что может ждать впереди. Врач сообщил нам, что больной, о котором идет речь, проходил лечение во Франции в 1918 году.

Когда врач ушел, я отправился в гараж и принялся делать президента. Психолог, наверное, сказал бы, что в моем решении создать его сыграло роль обещание, данное Шарлотте, и тот факт, что у президента тоже были близкие отношения с человеком, отнявшим у него жизнь. Но дело не в этом: мне просто надо было кого-нибудь спасти, а в случае с президентом не имело значения, что уже слишком поздно.

Я легонько постукиваю Шарлотту по коленной чашечке. Никакой реакции.

— Не больно?

— Так что сказал президент?

— Который?

— Мертвый, — говорит она.

Я массирую ей подошвенные фасции.

— А тут как?

— Как брызги прохладных бриллиантов, — отвечает она. — Ну, выкладывай. Я знаю, что ты с ним говорил.

Похоже, сегодня у нее будет плохой день.

— Дай-ка я угадаю, — предлагает Шарлотта. — Президент посоветовал тебе переехать на тропический остров и заняться живописью. Это бодрит, да?

Я молчу.

— А меня с собой возьмешь? Я буду помогать. Держать в зубах палитру. Или позировать. Мой конек — горизонтальная обнаженная натура.

Ей хочется пить. Поилкой у нас служит чашечка для промывания носа. Она стоит на тумбочке, и Шарлотта может сама достать губами до ее носика. Пока она утоляет жажду, я говорю:

— Если тебе уж так надо знать, президент велел мне искать внутреннюю решимость.

— Внутреннюю решимость, — повторяет она. — Кто бы мне помог ее найти.

— У тебя больше решимости, чем у любого из моих знакомых.

— Боже, как лучезарно. Ты что, не видишь, что происходит? Не понимаешь, что я проведу так весь остаток жизни?

— Уймись, дорогая. День только начался.

— Знаю, знаю, — говорит она. — Я должна достичь стадии просветленного примирения — так, что ли? Думаешь, мне нравится, что я не могу сорвать злость ни на ком, кроме тебя? Я знаю, как это несправедливо — ты единственное, что я люблю в этом мире.

— А как же Курт Кобейн?

— Он умер.

— Жалко. Был бы жив, ты бы на нем сорвала злость.

— Ух, он бы у меня получил, — говорит она.