Ниобея - [10]

Теперь она еще больше молилась за Пепче, своего младшенького. Чтобы бог простил его, если уж не на этом, то хотя бы на том свете. На этом — не простил. Всего через год они узнали: он погиб от несчастного случая на той самой фабрике, где работал. Простил ли его бог хотя бы на том свете? Дошла ли до него ее горячая молитва? Ведь Пепче не сделал бы такого, не будь этой проклятой войны. Она одна во всем виновата…

2

Война. Сколько горя всем причинила, размышляет Кнезовка. Все близкие пропали, наверно, ждут, чтобы она позвала их. Дойдет и до них очередь. Надо подумать и о другом, легче будет разговаривать с ними, если она все обдумает про себя. Война, война, война… Есть ли хоть один дом, которого бы она не коснулась? — спрашивает она себя. Нас, Кнезовых, война ударила сильнее всего. Пепче, веселый, смешливый Пепче, остался бы дома, не будь этой проклятой войны. И был бы жив; она бы по сей день слушала его смех. Тоне бы женился и ушел к Вранчичевым, как было договорено. Сейчас бы его детям, ее внукам, уже пришла бы пора жениться. И Тинче тоже был бы жив, не будь войны. Здоровый, сильный, положи ему на плечо бревно, и он понесет; а после войны вернулся из концлагеря — только кожа да кости. Он, Мартин, говорил: «Домашняя еда и наше солнце скоро вернут тебе силы». И действительно, Тинче быстро поправился, но не настолько, чтобы стать таким, как прежде. И в конце концов его так скрутило, что он прежде времени слег в могилу. А земля осталась без хозяина, без наследника.

Восьмерых я родила, а за мной ухаживают чужие люди; мысли у нее перескакивают. По-настоящему у меня их было шестеро, а не восемь, размышляет она. Самый младший умер сразу после рождения, я надорвалась — в деревне так часто бывает — и родила его слишком рано. Лизика умерла, когда ей был год, сказали, от глистов, один бог знает, вправду ли виноваты в этом глисты. Этих двух я забыла, как будто никогда их и не рожала. Мало носить ребенка под сердцем, нужно заботиться о нем, ухаживать за ним, бояться за него: только бессонными ночами обретаешь ребенка. О боже, сколько ночей я не спала из-за этих шестерых! И до сих пор не сплю. Этих я никогда не позабуду. Как будто и сейчас ношу их под сердцем. Дети, дети, дети… Шестеро их было, а я осталась одна. Четверо в гробу, а двое…

В том, что я теперь одинока, не только война виновата, ее мысли принимают другой оборот. Люди тоже виноваты да еще он, Мартин. Скорей всего, многое у нас было бы иначе, будь он другим.

— А каким я, по-твоему, должен был быть?

На́ тебе, уже здесь. Чуть она подумала о муже, он решил, что она его зовет. Похоже, он только того и ждал, чтобы повздорить с нею. Смотрит на нее строго, хмурится. Он никогда не терпел, чтобы она его упрекала, и сейчас не спустит этого.

Она боится его и теперь, как боялась когда-то. Да, она всегда побаивалась его, всегда чувствовала себя рядом с ним как-то скованно, как будто в его присутствии у нее нет ни своих мыслей, ни своей воли. Ей казалось, словно у нее камень падал с души, стоило ему уйти, пусть даже он просто выходил из дому, к скотине, к своей работе. Но если он не возвращался домой, когда она его ждала или когда он сам обещал прийти, новый камень ложился у нее на сердце. Господи, только бы с ним ничего ее случилось.

В тоске выходила она на порог посмотреть, не идет ли он. А когда возвращался, опять была словно в оковах. Однако это не мешало ей высказывать то, что ему причиталось. Хотя она и боялась его, время от времени между ними доходило до ссор, а в какой семье их не бывает? Не могла же она молчать, если он говорил ей что-нибудь не то, если надоедал ей или ей казалось, что он не прав.

— Ты что, подслушивал мои мысли? — спрашивает она не без укора.

— Нет, но знаю, о чем ты думала. Ведь ты не умеешь скрывать своих мыслей, я их читаю на твоем лице.

Иногда и впрямь по лицу можно догадаться, о чем человек думает, мелькает у нее. Она все еще опасается его. Поэтому говорит примирительно:

— Что ж ты хочешь, и ты не мог выпрыгнуть из своей кожи.

— Никто не может, — подтверждает он. Лицо у него по-прежнему хмурое. — Но это не дает тебе права говорить, что я виноват в нашем несчастье, что все было бы по-другому, если бы я был другим, — продолжает он. — Я никого не направил по дурной дороге.

— Уж с Резикой-то не все было правильно, — тихо и робко отвечает ему она. Да, она до сих пор боится его. Но сказать надо, она слишком долго молчала об этом.

— С Резикой… — глухо повторяет он. И умолкает, задумывается.

Это его задело, кажется ей. И тут же она начинает его жалеть. Хотя и боится, как бы он не вскипел. Когда она чем-нибудь его задевала, он всегда начинал кричать.

Она испуганно смотрит на него. Лицо Мартина хмурится еще больше и… она не может угадать, что теперь написано на его лице. Таким она его никогда не видела. О боже! Если бы могла, она ускользнула, спряталась бы от него. Но у кого? У Резики?

Нет, Резику она вызвать не может. Резика не приходит на аудиенции. И раньше, когда была еще жива, тоже никогда не приезжала домой, даже на похороны не приезжала. С тех пор как ушла в монастырь — и стала называться сестрой Цецилией, — она ее больше не видела. Мартин дважды или трижды навещал ее один, она никогда не ездила с ним. Не могла она отправиться в такую дальнюю дорогу, в чужую страну, оставить дом. У него был Тинче, который мог присмотреть за хозяйством, а у нее никого не было. Нельзя же оставить дом без хозяйки, даже на один день нельзя. Почему Резика уехала так далеко, ведь у нас тоже есть монастыри? И тетушка не уговаривала ее уезжать, она ей только помогла. «Куда-нибудь далеко, тетушка», — писала она. Да, она сама хотела уехать куда-нибудь подальше. Если бы дочь осталась поблизости, может быть, она навестила ее, урвала бы денек. Или бы Резика, сестра Цецилия, приехала домой, хотя бы на похороны.