Никто, кроме нас! - [20]

– Это ваше официальное мнение, капитан?

– Да, сэр, – упрямо сказал Эндерсон, и его худое лицо вдруг стало ожесточенным. – То, что вы хотите сделать сейчас, – это несмываемое пятно на нашем мундире… а он и без того достаточно грязен, сэр, видит Бог.

Полковник заставил себя успокоиться. Военный в бог знает каком поколении (редкость для США), капитан Эндерсон был лучшим из его инструкторов.

– Ничего не будет, капитан, – сказал Палмер. – Лобума – это не мы. Мальчишке достаточно будет на него взглянуть, чтобы рассказать все. И я вам обещаю, что мальчика ждет фильтрационный лагерь.

* * *

В пять утра сержант Лобума разбудил полковника Палмера.

– Сэр, вы приказали докладывать независимо от времени суток, – сказал огромный негр, почтительно вытянувшись в струнку.

– Да, я слушаю, – полковник сел на раскладной кровати. – Что так долго? – он бросил взгляд на часы.

– Он молчит, сэр. – Лобума задумался и поправился: – Вернее, он кричит, но молчит.

– Молчит?!. – Палмер взвился с кровати…

…Привязанный в гинекологическом кресле мальчишка внешне был не особо покалечен – разве что губы разбиты, и капитан Эндерсон как раз вытирал их бинтом. Но полковник Палмер не сомневался в том, что сержант знает дело и мальчишка, конечно, должен был расколоться…

Капитан Эндерсон бросил бинт на пол и выпрямился. Странно – на какой-то миг Палмеру стало не по себе, когда он заглянул в глаза офицера. Но Эндерсон ничего не сказал – только вышел, плечом задев замершего у входа Лобуму.

– Почему ты молчишь?! – нагнувшись, Палмер схватил мальчишку за щеки. Тот открыл глаза – мутные, невидящие. – Говори, дурак! Как только заговоришь – допрос, а потом все прекратится и ты отправишься в лагерь! Ты будешь жить! Слышишь?! – он мотнул голову мальчишки. – Жить! Слово офицера!

– Вы не офицер, а фашист, – тихо, но отчетливо сказал мальчишка, шевеля покрытыми белой коркой губами.

– Что?! – Палмеру показалось, что он перестал понимать русский язык. – Что ты сказал?!

– Что смерть ваша – за ближайшими домами, – ответил мальчишка. – Что наши придут. И что я не буду говорить ничего.

Палмер отскочил. Тяжело дыша, посмотрел на равнодушно стоящего сержанта.

– Делай с ним, что хочешь, – сказал полковник. – Но он должен говорить. Должен. Ты понял?

– Да, сэр, – синие губы негра расплылись в улыбке. – Не сомневайтесь, сэр. Он заговорит. Я пока просто разминался…

…Выйдя из палатки, полковник услышал за спиной истошный детский крик. И увидел, что вокруг все остановились – солдаты охраны, водитель, радист за спутниковой станцией. Застыли и смотрят на палатку и на него – полковника Палмера.

– Что застыли?! – чуть ли не впервые в жизни заорал он на своих солдат. – Заниматься своими делами!!!

Люди суетливо, испуганно зашевелились.

Около штабной палатки Палмера нагнал лейтенант Хасбрук, проводивший осмотр вещей русского. Лицо лейтенанта было растерянным и удивленным.

– Сэр. Простите, сэр, – он достал из кармана красный треугольный платок. – Вот. Это было повязано на шее у пленного. Кажется, скаутский галстук… Странно, не так ли, сэр?

Несколько секунд Палмер смотрел на платок. Потом взял его – осторожно, словно боялся обжечься.

– Это не скаутский галстук, – сказал он. Поднял глаза на младшего офицера. – Вас плохо учили, лейтенант. Это красный галстук.

– Что это значит? – непонимающе моргнул лейтенант.

– Это значит, что все начинается сначала, – медленно ответил Палмер. – Это значит, что мы проиграли, лейтенант.

И с этими дикими, непредставимыми словами он скомкал платок, зло швырнул его под ноги обмершему от такого признания лейтенанту и почти бегом бросился в палатку.

* * *

Это было утро четвертого дня.

Впрочем, Димка не знал, что это утро. Не знал, что день – четвертый. Он давно потерял счет времени. И даже не мог увидеть, что это утро, потому что вчера днем, отчаявшись что-то сделать, сержант Лобума вырезал мальчику оба глаза.

Он шел сам. Отбитые и обожженные ступни почти ничего не чувствовали, но и боли почти не было – и Димка радовался этому. Он понимал, куда его ведут и зачем. И радовался и этому, потому что все три дня было очень больно и временами совсем не оставалось сил молчать. А теперь все кончится – и он радовался этому. И тому, что промолчал – радовался. И тому, что Зидан наверняка дошел – радовался.

И еще он вдруг с пронзительной ясностью понял две вещи. Настолько важные, что и передать было нельзя.

Первая – что он не умрет. Нет, не здесь не умрет, тут все уже было ясно. Вообще не умрет. Он это понял совершенно точно.

И второе – что они победят. Если точнее – он понял это даже не сейчас, а вчера, когда увидел последнее, что ему было суждено увидеть в этой жизни – кровавые, бычьи глаза Лобумы, полные злобы, жестокости и…

И страха.

Его убьют? Да. А сколько хороших и храбрых людей – останутся жить и будут сражаться?

Вот что было важно.

И, когда ветерок коснулся черно-бурых от крови щек мальчика, охранники вдруг отшатнулись, потому что русский… улыбнулся. Поднял голову к небу, словно видел, словно мог что-то видеть…

И улыбнулся опять.

Тогда капрал-латиноамериканец, командовавший расстрелом, первым разрядил в спину Димке, замершему на краю воронки, весь магазин.