Никто - [6]

— Боги не старятся.

— Я знала, что ты мудр.

— Мудрость тоже не старится.

— Она растет как дуб. Она зреет как вино.

— Евриклея, Евриклея!

— Я же здесь.

— А если я когда-нибудь покину Итаку?

— Я буду стоять на берегу и провожать глазами парус твоего судна, пока он не исчезнет в море и в небе.

— А потом?

— Потом, Одиссей, это уж мое дело.

— Не будешь меня вспоминать с сожалением?

— Моя любовь не знает сожалений.

— Евриклея, Евриклея! — повторил Одиссей.

— Ты когда-то в первый раз позвал меня на свое ложе, потому что я напоминала тебе Пенелопу.

— Да, так и было.

— Но во второй раз ты это сделал потому, что я не была на нее похожа.

Одиссей озяб — он лег и, натянув на себя овчины, положил руку на грудь лежавшей рядом женщины. Грудь была теплая, еще гладкая и упругая.

— Ты хочешь? — спросил он.

— Да, — ответила она.

И он вошел в нее, и они долго насыщались все возрастающим наслаждением, после чего оба уснули и не слышали первых утренних петухов.

14. За несколько лет до того. Пенелопа на ложе, словно помолодевшая от сильного жара, но волосы почти совсем седые. Евриклея приводит Телемаха.

— Приветствую тебя, матушка.

— Здравствуй, сын мой. Оставь нас одних, Евриклея. (Евриклея выходит.) Садись, Телемах. Только придвинь табурет поближе, мне трудно говорить громко и внятно.

— Как ты себя чувствуешь, матушка?

— Слушай меня внимательно.

— Слушаю, матушка.

— Я хочу тебе признаться, пока голова у меня еще ясная, в тяжком грехе.

— Ты, безгрешная?

— Да, в тяжком, ибо от всех скрываемом. Даже от моего супруга, и особенно от него.

— Матушка!

— Я не была способна, я не могла любить.

— Матушка моя! Но ведь это он жестоко отдалился от тебя, это у него не было любви.

— Я знаю. Но я перестала его любить намного раньше.

— Прости, я не понимаю.

— Тут нечего понимать.

— Ты полюбила другого мужчину?

— О нет. Я не полюбила ни одного из женихов. Но всю свою жизнь я несла бремя еще более тяжкого греха. Я никогда не любила ни одного мужчину. Не сумела полюбить твоего отца, а потом, покинутая на долгие годы, я сохраняла только память о нем и свою гордость, потому и была верна.

— Стало быть, я — дитя нелюбви?

— Зато ты был и есть любимое дитя.

— Я уже не дитя.

— Я мало знаю о любви, сын мой, но думаю, что если любовь возникла, то она существует долго.

— Ты полагаешь, что отец меня любит?

— Спроси у него.

— Ни за что! — воскликнул Телемах.

Горящими глазами Пенелопа долго вглядывалась в прекрасное лицо сына, так сильно напоминавшее ей былую ее девичью красоту. Наконец она сказала:

— Значит, ты уверен в любви отца?

Телемах опустил голову.

— Мне становится страшно, — тихо сказал он, — что придет день, когда я должен буду этой любви нанести рану.

— Нелюбимое обременяет и томит, — сказала Пенелопа, — любимое — ранит. Но как бы ты ни поступил, при отце всегда останется верная Евриклея.

— Ты знала!

— Но ты не спрашивай, случалось ли мне испытывать к ней ненависть. Поверь, я никогда не хотела ненавидеть ее, не чувствовала в этом потребности. Можно ли ненавидеть любовь?

— Не встречающую взаимности.

— Это уже не наше дело, сын мой. Не мое и также не твое. (После паузы.) Прости, Телемах, я немного устала. Молчание утомительно, но и признания утомляют.

Телемах поднялся и, склонясь к неподвижной руке матери, взял ее в свои ладони и с трогательной нежностью поцеловал. Рука Пенелопы была очень горячей и слегка почерневшей, как гаснущая головешка.

— Прощай, матушка, — сказал он.

— Вернее, до свидания, — ответила она голосом, звучно разнесшимся по опочивальне. — И скажи верной Евриклее, что я хотела бы, чтобы с нынешнего дня мне прислуживала одна из молодых служанок, Анита.

— Твое желание — приказ, — склонился в поклоне Телемах.

И, выходя из покоя Пенелопы, он уже знал, что мать всегда ненавидела Евриклею, ненавидит ее и сейчас, на пороге смерти, о неизбежном приближении которой не может не знать. Когда же он в немногих словах передал Евриклее желание матери, ключница приняла это как нечто вполне естественное и не подала виду, что скрытый смысл последней воли умирающей госпожи дошел до нее.

День знойного лета клонился к закату, и первые сумерки надвигающейся ночи уже окутывали восточную часть острова. Море, потемневшее у берегов, еще искрилось у горизонта в лучах солнца, завершающего поднебесный свой путь и трудовой день.

Телемах стоял на берегу, по-мальчишечьи слегка согнув в колене правую ногу и обхватив руками плечи; он долго смотрел на бескрайние просторы моря и опускающегося над ним солнца, ни о чем не думая, однако не испытывая от этого в душе ни пустоты, ни тревоги. Внезапно у него мелькнула мысль: я не должен ненавидеть Евриклею. И если она и вызвала какое-то чувство, это было облегчение — да, он не обязан смотреть с враждебностью на отцову наложницу, которая в его унылом и неуютном детстве часто заменяла ему мать, когда на Пенелопу находила меланхолия, в ее глазах лишая реальности видимый мир, а в глазах окружающих делая ее похожей на сомнамбулу, неустанно блуждающую по горним покоям. Обе они — Пенелопа и Евриклея — были и схожи меж собою и несхожи. Госпожа была невысокого роста, черноволосая, с глазами цвета темного вина и казалась полной противоположностью высокой, стройной, крепкой служанке, светловолосой со светло-голубыми до прозрачности глазами Евриклее, купленной за двадцать быков. Осанка же у обеих была такая, словно на голове они постоянно несли кувшин с водою или вином, и в легкой походке, сочетавшей прелесть спокойствия и подвижности, во взгляде отличающихся по цвету глаз, было столь поразительное сходство, что вряд ли кто-либо сумел бы отгадать тайну этого подобия, возникавшего из столь непохожих источников. Быть может, разгадку знали только они сами — воздействие лет сказывалось у каждой в том, что, усугубляя различия, углубляло общее сходство. Не могли они не знать, что каким-то таинственным образом в них возрастает это странное, но также чем-то зловещее сродство.