Николай Павлович Игнатьев. Российский дипломат - [112]

Сильное сопротивление встретил Игнатьев при обсуждении вопроса о границах Сербии. Турецкие уполномоченные возражали против территориальных уступок в ее пользу, в особенности против передачи ей Новипазарского санджака и ряда крепостей, ссылаясь на то, что Босния и Герцеговина таким образом будут отрезаны от османских владений. Турки были также категорически против общей сербо-черногорской границы, которая установилась бы с переходом к Сербии Новипазарского санджака (Старой Сербии). Ввиду того что в этом вопросе были замешаны интересы Австро-Венгрии, Игнатьев согласился с проведением через санджак территориальной полосы шириной в 15–20 км и отдачей ее Турции для сообщения с Сараевом. Правда, полоса эта шла вдоль гор и могла быть обстреляна как сербами, так и черногорцами. Турецкие уполномоченные вынуждены были согласиться на это. Но всех предполагаемых приращений к Сербии добиться не удалось, так как турки ссылались на текст Адрианопольского перемирия, где говорилось не об увеличении сербской территории, а только об «исправлении» границ. Последнее обстоятельство вызвало недовольство Сербии и способствовало впоследствии ее сближению с Австро-Венгрией.

Большие споры шли также вокруг вопроса о размерах контрибуции. Она была определена русской стороной в 1400 млн руб. Турки согласились уплатить 300 млн руб., а остальную сумму компенсировать передачей России городов на Кавказе – Батума, Карса, Ардагана и Баязета, а на Балканах – Добруджи (которая менялась на Южную Бессарабию). Игнатьев также отказался от требования передачи России турецких броненосцев, построенных в Англии, ввиду категорического несогласия турок.

Однако трудности переговоров с турками были еще не самым тяжелым делом для Игнатьева. На него свалился груз требований самих освобождаемых балканских народов. Их территориальные претензии взаимоисключали друг друга. Сербы претендовали на часть болгарских земель, черногорцы – на герцеговинские и албанские территории, греки, которые практически не участвовали в войне, требовали освободить Эпир и Фессалию. «Пожалуй, в Адрианополе и затем в Сан-Стефано Игнатьев впервые столкнулся с тем, что позднее превратилось в кошмар европейской дипломатии, – с взаимоисключающими претензиями балканских государств, невозможностью (даже теоретически) наметить удовлетворяющее всех территориальное разграничение»[558].

Последствия заключались в том, что на Берлинском конгрессе, ревизовавшем Сан-Стефанский договор, России не удалось добиться поддержки со стороны новых государственных образований на Балканах. Некоторые предпочли покровительство других держав, предав свою освободительницу. Белград расстался с надеждами на присоединение Боснии и Герцеговины, Бухарест протестовал против возвращения России Южной Бессарабии, Греция считала чрезмерным увеличение территории Болгарии за счет македонских земель. В этом плане кажется странным утверждение автора книги об Игнатьеве болгарской журналистки К. Каневой о том, что реализация Сан-Стефанского договора исключила бы «последующие восстания, войны, смерти и страдания»[559]. Это глубокое заблуждение, свидетельствующее о слабом знании автором ситуации на Балканах.

Сан-Стефанский прелиминарный мирный договор был подписан 19 февраля (3 марта) 1878 г. Под договором стояли подписи Н. П. Игнатьева и А. И. Нелидова – с русской стороны, и Савфет-паши и Саадулах-бея – с турецкой. Построенные в Сан-Стефано для торжественного парада русские войска 6 часов простояли в ожидании подписания. Очевидец этого события В. П. Мещерский, известный журналист и издатель газеты «Гражданин», вспоминал: «В белом доме на краю предместья еще шли переговоры. Но вот раздалась команда “Смирно!”, и показалась коляска, в которой с бумагами в руках сидел сияющий Игнатьев. Он ехал и держал бумагу свою высоко, точно торжественно и словно ее возносил над тысячами героев-солдат, стоявших в строю под своими прострелянными знаменами, точно говорил: вот, ребята, плод вашего героизма и дело вашей крови». Затем было прочитано объявление мира, провозглашена вечная память погибшим. Войска с молитвой преклонили колени. Под звуки полковой музыки армия прошла церемониальным маршем мимо главнокомандующего и его свиты[560]. Русско-турецкая война закончилась. Наступила очередь дипломатии.

Заключая договор, Игнатьев уже знал о протестах Вены и Лондона и о предстоящем европейском конгрессе, где договор должен был быть пересмотрен. Он понимал, правда не до конца, наличие разрыва между своими былыми надеждами и реальностью. Позднее он писал, что ему «было очень тяжело подписать договор, именуемый прелиминарным, в сознании, что оный не соответствует тому идеалу, на осуществление которого он положил столько трудов в течение 14 лет своей жизни»[561]. Он рассчитывал, что Порта, подписав договор, не сможет отказаться от своих обязательств на европейском форуме. В донесении Горчакову от 21 февраля (5 марта) 1878 г. Игнатьев и Нелидов писали, что «если Порта хочет оставаться верной своим обязательствам, ясно, что она “официально связана” по отношению к нам. Если она будет искать другую опору, чтобы освободиться от заключенных ранее обязательств, желания и требования греков, сербов, румын и т. д. всегда предоставят нам способ дать почувствовать оттоманскому правительству, что в его интересах быть с нами, вместо того, чтобы искать поддержки в другом месте»