Николай Новиков. Его жизнь и общественная деятельность - [30]

Не успел еще Новиков оправиться от своего путешествия, как перед ним уже предстал грозный Шешковский, одно имя которого наводило в те времена ужас. Шешковский предложил Новикову вопросные пункты, на которые тот должен был отвечать письменно. Новиков отвечал на 57 вопросных пунктов и еще на 18 дополнительных. Некоторые вопросы делались на вы, другие на ты. Говорят, что по окончании допроса Шешковский предложил Новикову дать подписку в том, что он отрекается от своих убеждений и считает их ложными. Но тот отказался это сделать. Очень возможно, что, кроме разных соображений того времени, самый вид и способ ответов Новикова внушали подозрение.

К выразительным, энергичным чертам его лица, сохраненным нам портретом Боровиковского, вот что добавляет еще княгиня Е.Р. Дашкова в письме к И.В. Лопухину: “Мне он тотчас бросился в глаза, и я бы тотчас узнала его, без всяких ваших рекомендаций, по одному его черному пастырскому кафтану, по его башмакам с черными же, особенно глянцевитыми пряжками. Лицо его открыто, но не знаю, я как-то боюсь его: в его прекрасном лице есть что-то тайное…”

Более двух месяцев Новиков томился неизвестностью относительно решения своей участи. Полагают, что императрица была несколько разочарована его показаниями. Он оказался менее виновным, чем она ожидала, и, может быть, поэтому медлила с подписанием приговора. Но предубеждение одержало верх, и 1 августа 1792 года вышел наконец указ, которым определялось Новикову наказание. В этом указе перечислялись сначала вины Новикова, сводившиеся к следующему: Новиков, признававшийся вредным государственным преступником, имевшим сообщников, обвинялся в составлении вместе с ними тайных сборищ, на которых произносились клятвы с целованием креста и Евангелия, в повиновении ордену розенкрейцеров и в сохранении его тайн. Они, т. е. Новиков и его сообщники, подчинялись герцогу Брауншвейгскому помимо законной власти; были в переписке с принцем Гессен-Кассельским и с Вельнером во время “недоброхотства” Пруссии к России, чем нарушали верноподданническую присягу. Они издавали и продавали “непозволенные, развращенные и противные закону православному книги” даже после двух запрещений и завели тайную типографию. В уставе ордена, писанном рукой Новикова, значатся храмы, епископы, епархии, миропомазание и другие установления, свойственные лишь церкви, а показания Новикова, что все это лишь аллегорические выражения для придания вящей важности обществу, свидетельствуют еще больше о том, что для колебания “слабых умов” употреблялись коварство и обман.

Затем говорилось, что хотя Новиков и не открыл своих тайных замыслов, но всего сказанного довольно, чтобы подвергнуть его, по силе законов, “тягчайшей и нещадной казни”; но Екатерина, “следуя сродному ей человеколюбию и желая оставить ему время на принесение в своих злодействах покаяния”, ограничивалась приказанием “запереть его на 15 лет в Шлиссельбургскую крепость”.

Замечательно, что такая кара постигла лишь одного Новикова. Из всех его товарищей, названных в указе “сообщниками”, пострадали только двое, да и то очень легко. Наиболее виновными из них были признаны князь Н. Трубецкой, Тургенев и Лопухин. Все они привлекались Прозоровским к допросу по 18 пунктам, присланным Екатериной, после чего им было объявлено, что они ссылаются на жительство в свои отдаленные поместья с воспрещением выезжать за пределы своей губернии.

Князь Н. Трубецкой и Тургенев подверглись объявленному им приговору; что же касается Лопухина, боявшегося огорчить своей высылкой старого больного отца, то он сумел избежать и этого сравнительно ничтожного наказания благодаря смелому и прочувствованному обращению к императрице, приложенному им к своим письменным показаниям. Обращение это, в котором Лопухин энергично оправдывается в возводимых на него обвинениях, было так искренне написано, что тронуло Екатерину до слез и побудило ее простить Лопухина и разрешить ему остаться в Москве под наблюдением начальства. При этом с него было взято честное слово, что он отстанет от своих прежних московских связей. Во время производства следствия над Новиковым, Лопухиным, Н. Трубецким и Тургеневым подверглись обыскам и допросам и некоторые другие члены розенкрейцерства; но все это было предоставлено уже низшим полицейским чинам и не имело никаких последствий. Так, мы знаем, что к Гамалее являлся полицейский чиновник и, желая по сердечной доброте помочь ему написать получше показания, стал учить его, как писать, на что Гамалея ответил: “А разве можно лгать да еще при этом нарушать присягу”, и стал так убеждать чиновника следовать всегда по пути христианского закона и нравственности, что тот прослезился, стал работать над своим нравственным усовершенствованием и называл потом Гамалею своим благодетелем. После решения участи Новикова Гамалея переехал в Авдотьино и стал жить с детьми Новикова. Он прожил в Авдотьине тридцать лет, занимаясь чтением и переводами душеспасительных сочинений, и там же и умер. Брат Новикова к делу не привлекался, хотя Прозоровский и доносил о нем, что он “лих и фанатик”. Некоторых из участников и близких к делу лиц Прозоровский характеризовал совсем иначе: “Князь Юрья Трубецкой глуп и ничего не значит”,– писал он Шешковскому, – “Татищев глуп” и т. п. Хотел ли при этом он выгородить их из дела или искренно был о них такого мнения – сказать довольно трудно.