Николай II - [123]

Куда меньше симпатий вызывала у своих стражников императрица. «Она была чванлива, исполнена высокомерия и не захотела бы разговаривать с нами. Она и с виду не походила на русскую императрицу, а скорее на немецкую генеральшу – такие часто встречались среди классных дам и гувернанток… Она сильно похудела, не брала в рот ни крошки… Для нее готовили разве что макароны и манную кашу. Она вязала шерстяные жилеты, вышивала салфетки для вытирания рук, переделывала мужскую одежду и детское белье…» Что же касается царевича, те же свидетели вспоминали о нем как о хрупком, щуплом мальчике, с бледным и прозрачным лицом, любившем делать бумажные кораблики и собирать монетки и пуговицы. В противоположность этому, у его сестер был здоровый и веселый вид, а щеки – розовые, как яблоки.

Но, по правде говоря, не кто иные, как Великие княжны, более всего интриговали стражников Ипатьевского дома. Ни малейших признаков заносчивости и социального превосходства; с виду не поймешь даже, из какого они сословия. Обыкновенные скромняжечки, отзывчивые и на чужую нужду, и на малейшие знаки симпатии. Всегда опрятно одетые, они в то же время не гнушались ни застелить свою постель, ни принести ведро воды. Старшая, Ольга, 22 лет, – нежная, робкая, послушная, с широким, типично русским лицом. Читает все, что ни подвернется под руку, и, очевидно, находит в этом утешительное забвение… Двадцатилетняя Татьяна, высокая и стройная, исполнена природной элегантности, которой, пожалуй, позавидовала бы иная танцовщица. Превосходя красотою Ольгу, Татьяна и более энергична, чем она. Обычно не кто иная, как Татьяна принимает решения в маленькой группе царских детей. Сестры и братишка прозвали ее шутки ради «гувернанткой». Третья – восемнадцатилетняя Мария – пухленькая кокетка, а большие светлые глаза в семье так и называют «марииными блюдцами»… Охотно пишет акварелью, а неотвязная ее мечта – создать собственный семейный очаг и народить кучу детишек. И, наконец, младшенькая, Анастасия, – ей нет еще семнадцати, а она уже утвердилась как личность! Повадки у нее сплошь мальчишеские – она, пожалуй, охотно лазила бы по деревьям, жаль только не положено по происхождению! А уж как ловко подражает эта проказница манерам и интонациям окружающих – засмотришься! И такая тесная связь объединяет этих четырех сестричек, что они порою подписывают свои письма своими инициалами: «О.Т.М.А», по первой букве от каждого имени. Плен, который они переносят с кротким мужеством, еще более сблизил их. Одежда, украшения, книги – все теперь у них стало общее; инстинкты собственничества, соперничества, зависти – чувства, похоже, неведомые девушкам. Исполненные невостребованной любви, они дарят ее своему младшему брату. Это – так же их ребенок, как и Александры Федоровны. Его хворости повергают их в уныние, а его улыбки наполняют их радостью. Когда ему хорошо, весь дом Ипатьевых преображается. Мало-помалу забылись пышные церемонии и торжественные приемы в Зимнем дворце, расшитые драгоценностями платья – осталось наслаждаться простым бесхитростным счастьем, что пусть в этом некрасивом старом доме у самой кромки Сибири, но вся семья вместе.

Похоже на то, что посреди этих радостных юных чувств одной царице закралась в сердце мысль, что Екатеринбург станет для них Голгофой. Мучимая темными предчувствиями, она не видела другого исхода их екатеринбургскому интернированию, кроме как смерти. И записала: «L’Ange approche»…

Но пока она проливала слезы отчаяния, контрреволюционные силы повсюду начали поднимать голову. Спасаясь от большевиков, генерал Корнилов создает совместно с генералом Алексеевым Добровольческую армию. К ним присоединяются опытные командующие: Деникин, Миллер, Кутепов, Денисов, Краснов… Люди, находившиеся под их началом, были все как один воодушевлены трагическим героизмом. Ввиду опасности со стороны «белых», как их уже называли, красные быстро реорганизовывались под энергичным руководством Троцкого, титулуемого Наркомвоенмор и Предреввоенсовета. Столкновение обещало быть беспощадным. В ноябре 1917 года генерал Деникин поднял юг страны; его добровольческие дивизии устремились к Волге и к Уралу. В Сибири на сторону белых перешел Чехословацкий легион, состоявший из 40 000 бывших пленных, отправлямых теперь на родину через Дальний Восток – их эшелоны растянулись по всей Транссибирской магистрали – и, тесня большевиков, двинулись на Екатеринбург.

Обо всем этом Николаю становилось известно из обрывков статей, публикуемых местными газетами, да из обрывков разговоров своих тюремщиков. Но он видел во всем этом только путаницу добрых устремлений, из которой не выйдет ничего доброго ни для него самого, ни для его близких. Что особенно поражало его, так это то, что союзники выказывали полное безразличие к его судьбе. И это после того, как он положил свои отборные полки, чтобы отвести угрозу от Парижа, как он отказался подписать сепаратный мир – когда Россия сотрясалась под ударами противника! И вот западные державы начхали на него, бросив на произвол судьбы! Ведут себя так, будто и не было никогда в Петрограде царя! И все-таки представлялось, что по ту сторону границы что-то зашевелилось. Было похоже на то, что союзники после долгих колебаний решили направить в помощь чехословакам в борьбе с российской революцией экспедиционные корпуса по пять тысяч человек от страны. Так что же – во французах и англичанах, пусть и с таким запозданием, заговорила совесть? Можно ли верить, что в один прекрасный день большевики будут биты, красные флаги сползут вниз по флагштокам и царь окажется на свободе? Николай не позволял себе и грезить о возможности такого чуда… Но он с робкою надеждой следил за малейшими признаками нового. В Екатеринбурге несколько подпольных монархистов, при-ехавших из других мест, разрабатывают зыбкие проекты побега, которые тут же расстраиваются. Может, это всего лишь отложенная партия? Терпение, терпение… Николай помечает в своем дневнике: «14/27 июня. Четверг… Провели тревожную ночь и бодрствовали одетые… Все это произошло оттого, что на днях мы получили два письма, одно за другим, в которых нам сообщали, чтобы мы приготовились быть похищенными какими-то преданными людьми. Но дни проходили, и ничего не случилось, а ожидание и неуверенность были очень мучительными».