Николай II (Том I) - [34]

Если барин при калошах,

Эфто значит без сапог…

В кабаке, за три копейки, Этьену давали маленький, зелёного толстого стекла стаканчик, и Этьен, как-то особенно вкусно, брал его на ладонь, долго и молча вдыхал аромат сивухи, всячески отдалял момент наслаждения и вдруг вскрикивал: «Запаливай!»

В дворцовом саду этим волшебным Этьеном был я, маленький Володя, но моя почтеннейшая публика в лице Ники понятия не имела, что такое шик, блеск и в особенности иммер элеган (впрочем, последнего я и сам не знал). Ники не понимал символизма «пустой карман» и что такое «пьян».

– Но у меня тоже пустой карман, – недоуменно говорил Ники, выворачивая свой карманчик.

– Да, – учительствовал я. – Карман пустой, но, если ты попросишь своего папу, он тебе может двадцать копеек дать.

– А что такое двадцать копеек? – продолжал вопрошать Ники.

– Фунт карамели можно купить, – выходил я из себя.

– А что такое «пьян»?

Я прошёлся по лужайке, покачиваясь.

– Вот что такое «пьян», – объяснял я. Ники тоже прошёлся покачиваясь.

– И я пьян? – спросил он.

– Конечно, пьян, но ведь всё это понарошке.

– Как это понарошке?

– Так, понарошке. А чтоб было всамделишнее, нужно водку пить.

– Какую водку?

– Так, горькая вода есть такая.

– А зачем же пить горькую воду?

– Чтобы запаливать.

– А ты пил?

– Нет.

– Почему?

– Потому что мама выдерет.

– А-а… – с почтением протянул Ники, потому что он знал, что такое «выдерет».

Дружеская беседа затянулась. Перешли на самую соблазнительную вещь: табак.

– А ты пробововал курить? – спросил Ники.

Я почувствовал ошибку в слове «пробовать», но смолчал и ответил:

– Пробововал.

– Ну и что же?

– Да ничего.

– Мне страшно покурить хочется, – сказал Ники.

– А вот сопри у отца папирос и покурим.

Весь дворец знал, что турецкий султан прислал Александру несколько картонок папирос, но все они были заперты под замок. Пришлось посушить на солнце лопух и тонко нарезать его ниточками. Потом догадались набрать окурков в пепельнице, крошили их в газетную бумагу, сворачивали, но выходило плохо: один конец толстый, другой – тонкий. Но это уже было опасно. Нюхали друг друга изо рта, не пахнет ли табаком? И потом, по коломенскому рецепту, жевали сухой чай. Это отбивало запах. Но если император Николай Второй был исправным курильщиком, то в этом были и мои семена.

Шалун он был большой и обаятельный, но на расправу – жидок. Я был влюблён в него, что называется, по-институтски: не было ничего, в чём бы я мог отказать ему. И когда Александр ловил нас в преступлениях, я всегда умолял его:

– Ники – не виноват.

– Ты не виноват? – спросил однажды Александр.

– Я не виноват, – ответил Ники, прямо глядя в глаза.

– Ах, ты не виноват? – рассердился Александр. – Так вот это тебе лично, а это – за Володю.

– Почему за Володю? – со слезами спрашивал Ники, почёсывая ниже спины.

– Потому что Володя за других не прячется. Володя – мальчик, а ты – девчонка.

– Я не девчонка, – заревел Ники. – Я мальчик.

– Ну, ну, не реви, – ответил отец и в утешение дал нам по новенькому четвертаку[114].

Вспоминаю, как иногда, выезжая, например, в театр, родители заходили к нам прощаться. В те времена была мода на длинные шлейфы, и Мария Феодоровна обязана была покатать нас всех на шлейфе и всегда начинала с меня. Я теперь понимаю, какая это была огромная деликатность – и как всё вообще было невероятно деликатно в этой очаровательной и простой семье.

И потому я горько плакал, когда прочитал, что Николай Второй записал в своём предсмертном дневнике: «Кругом – трусость и измена»[115].

Но… этого нужно было ожидать.

Мы малодушны, мы коварны,

Бесстыдны, злы, неблагодарны;

Мы сердцем хладные скопцы,

Клеветники, рабы, глупцы…

Д. Вонляр-Лярский ГРЕХ У ДВЕРИ (Петербург) РОМАН

ПРЕДИСЛОВИЕ покойного великого князя Александра Михайловича к американскому изданию

Уверенно предлагаю эту русскую книгу иностранному читателю. Не будучи литературным критиком, не берусь судить о вложенном в неё чистом художестве. Но если исторический роман – зеркало жизни, повёрнутое назад, то в данном случае задача выполнена. Отражение безусловно правдиво. Принадлежа сам к поколению, переживавшему трагический эпилог императорской России, я могу свидетельствовать о точности автора в освещении недавнего скорбного прошлого.

Затронутые события ещё не отошли как будто в историческую даль. Некоторые из тогдашних деятелей живы посейчас; о других; умерших, так свежа память. Тем не менее это прошлое – история. Нас отделяет от него пропасть; отнестись к нему с беспристрастием историка – не только право, но и долг бытописателя. Лицемерие или малодушие некоторых из оставшихся очевидцев не могут быть ему помехой. Потомкам надо знать, что было. Автор не заслуживает упрёка, хотя бы правда его и казалась иной раз беспощадной.

Читая лекции в Соединённых Штатах, я часто наблюдал, как настораживается аудитория при всяком упоминании о России последнего царствования. Мои американские друзья неоднократно спрашивали, что бы я посоветовал им прочесть для лучшего уразумения нашей отечественной катастрофы. Каждый раз я не знал, что ответить: подходящей книги не было. Существовала, конечно, целая литература, но всё написанное мало способствовало правильному представлению о действительности. Былое нередко изображалось в таком райском свете, что иностранец мог только руками развести: почему всё рухнуло? Ещё чаще этот рухнувший мир обливался принципиальной грязью из чувства гражданской ненависти. Никому не удавалась правдивая картина среды, воспитавшей людей, которые сыграли решающую роль в роковой развязке. В ушедшей России правящий круг был отдельным, замкнутым миром. Те, кто хорошо его знал, не владели пером, а писателям по ремеслу он был так труднодоступен, что истина бессознательно загромождалась бутафорскими вымыслами.