Николай II (Том I) - [24]

И вот однажды в зимний день я что-то делал в саду и вижу: прямо на меня, в одном сюртуке, идёт действительно великий и благоговейно уважаемый, без всяких предварительных наставлений, князь Александр Александрович, подходит ко мне и спрашивает:

– Володя! А где же Ники?

Я ответил:

– Его высочество за горой чистит снег.

Великий князь, подумав немного, сказал:

– Слушай, Володя. Для тебя великий князь здесь – только я один. А Ники и Жоржик – твои друзья, и ты должен звать их Ники и Жоржик. Понял?

– А мне мама велела…

– Правильно. Маму слушаться необходимо, но это я тебе разрешаю и сам с мамой поговорю. Понял?

– Понял, ваше высочество. А то очень скучно.

– То-то и дело, что скучно. Ну, беги к мальчикам и играйте вместе.

Лёд рухнул. С плеч скатилась гора. Я на крыльях радости полетел к Ники, теперь моему дорогому другу и товарищу, которого тоже злило, что я называю его неуклюжим и плохо вращающимся во рту титулом. Иногда с досады он тоже и меня называл вашим высочеством, и тогда я боялся матери: услышит, и будет скандал в очках, как говаривал наш ламповщик. Этот ламповщик был большим нашим общим другом, вроде Аннушки, и мы испытывали по отношению к нему самое полное доверие. Когда он, бывало, зайдёт в игральную комнату заправлять лампы – мы сейчас же к нему:

– Сидор, расскажи про войну…

И он, нарочно подольше возясь с лампами, рассказывал, и особенно наше воображение поразил переход русских войск через Дунай[69]. Как это: переход через Дунай? И потом в саду мы изображали это так: маленький Жоржик был Дунаем, ложился на землю, а мы с Ники через него «переходили», причём Дунай, чтобы сделать трудности, шпынял нас ногой в зад. И мы тогда, чем больше было трудностей, тем больше гордились и надевали медали, которые Ники уже тогда мне «жаловал», отлично понимая эту свою привилегию. Жорж не менее отлично понимал неблагодарность роли переходимого Дуная и за это выхлопатывал себе немалые привилегии, например: он был постоянным продавцом мороженого, ему принадлежала в частном порядке знаменитая столовая ложка, выбитая из пивной бутылки и о которой я в прошлый раз уже говорил.

Иногда Ники, ложась спать, когда горел только маленький ночничок, изображал низким басом:

– Сах-харно мрожено, мр-р-ожено.

И тогда Жоржик вскакивал и лупил его кулачком по одеялу и требовал:

– Не смей кричать. Это я кричу.

Тогда, закрывшись в одеяло с головой, начинал я:

– Сы-ыхарно мырожено.

Жоржик подлетал ко мне и кричал:

– Замолчи. Это я кричу.

И ожесточённо барабанил по мне.

Мы с Ники закатывались со смеху, но Жорж входил в азарт, отстаивал права собственности, кричал, что никогда больше не будет Дунаем, не даст ложки даже понюхать и мы насидимся без мороженого. А когда и это не действовало, начинал всерьёз грозить:

– Диди скажу-у… Папе скажу-у…

– Докладчику – первый кнут, – говорил Ники.

– Пусть кнут, а я скажу.

– Ну замолчи, Володя, – начинал уступать Ники, – я тебе жалую медаль.

– Какую? – спрашивал я.

– В ладонь, – отвечал Ники.

И тогда я, уже от полной души, говорил:

– Рад стараться, ваше императорское высочество.

Тогда же Жорж смирялся, лез к Ники на кровать и начинал вести с ним переговоры о медали. Начиналась торговля.

– Сколько раз Дунаем будешь? – деловито осведомлялся Ники.

– Два раза буду.

– Мало два раза. Сто раз, – требовал Ники.

– Двести раз буду.

– Нет, сто.

– Сто много. Буду двести.

– Двести мало, требую сто.

– Сто – тогда две медали.

– Ну хорошо. Две так две. Ты маленький.

– Я маленький. Мне надо две.

– Маленькие по две не носят. Где это ты видел?

– Я видел.

– Врёшь.

– Ей-богу, не вру. Видел.

– Божиться грех, дурачок.

– Значит, жалуешь две?

– Две. Иди спать.

Жоржик счастливо вздыхал и шёл к себе. Ники вдруг что-то вспоминал, приподнимался и угрожающе говорил Жоржу:

– Но только чтобы животом вверх лежать!

Жорж вздыхал и отвечал:

– Животом там животом. За живот третью медаль потребую. Не дашь – папе скажу.

И, как по команде, все сразу засыпали, удовлетворённые, что жгучие вопросы жизни благополучно разрешены…

Время от времени во дворец приводили каких-то высокорожденных мальчиков «для принятия участия в играх их высочеств», как это на суконном языке именовалось. Мальчики эти были не чета нам, псковским, необыкновенно воспитаны, выдрессированы, отлично понимали оказанную им честь и всем от усердия шаркали ножками, даже проходящим лакеям. У них уже было твёрдое и дальнозоркое представление о важности двора, и соображения карьерности, и насторожённое внимание ко всему, и то подмечание глаз, которое обыкновенно характеризует людей себе на уме. С переляку[70] они и меня иногда именовали высочеством, понимая, что кашу маслом не испортишь, а я, в порыве великодушия, отводил их в сторону и тихонько, на ушко, жаловал им медали. Они шаркали ножкой и как-то по-особенному, головкой вниз, кланялись. Все почти, как на подбор, они были рыжие, и это в наших глазах их делало несимпатичными. В припадке ревности я даже выучил великих князей песенке, которую распевали у нас на Псковской улице:

Рыжий красного спросил:

Чем ты бороду красил?

Я не краской,

Не замазкой –

Я на солнышке лежал,

Кверху бороду держал.

Определённого мотива этой песенке у нас не было, мы всегда пели его импровизацией, и Жоржик, надув шею, всегда брал самого низкого баса, подражая своему кумиру в церковном хоре. И вообще у него необыкновенно были развиты подражательные способности, и он не раз морил нас со смеху.