Николай II без ретуши - [2]

Он был вовсе не одинок в своей судьбе. Его проблема – проблема традиционного монарха в модернизирующейся стране, проблема, широко распространенная – от Китая до Германии. В сущности, монархи всех модернизирующихся стран каждый по-своему решили эту проблему или были решены ею. Легче всех отделался австро-венгерский император Франц Иосиф. Он умер незадолго до социального взрыва, разнесшего на национальные клочки его империю. Он не увидел, как погибла та империя, которую он сохранил в 1848–1849-х.

Удивительнее всех история обошлась с японским императором Хирохито, военным преступником, инициировавшим опыты по производству бактериологического оружия на военнопленных. Он сдался на милость американских победителей, был пощажен, оставлен, пусть и совсем номинально, на троне, а после смерти удостоился уважительного фильма от русского гениального режиссера. Китайский император не избежал суда революционеров-победителей, но был не расстрелян, а «перевоспитан», сделался садовником, написал мемуары, каковые экранизировал знаменитый итальянский режиссер.

Больше всех повезло Вильгельму II, «дяде Вили» дневника Николая II. «Дядя Вили» не стал тянуть с эмиграцией. Эмигрировал сразу же после своего отречения. Жил в Голландии. Приумножил свои капиталы, вкладывал деньги в растущую германскую промышленность. С 1923 года стал получать пенсию от республиканского германского правительства как государственный служащий высокого ранга. Это было одно из немногих распоряжений Веймарской республики, которое не отменили нацисты. «Дядя Вили» дожил до 1941 года и успел увидеть немецкие танки в Голландии.

Таковы сценарии судеб монархов, не сумевших модернизировать свои страны, не сумевших приспособить себя и свои страны к новым временам. Невозможно приложить ни один из этих сценариев к Николаю II. По прошествии многих лет его обреченность становится все очевиднее. В самый разгар «перестройки», когда пошли речи о канонизации Николая II, скандально известный телеведущий пошутил: «Святой… с папироской…» Далась ведь всем эта папироска, запечатленная на уничтоженном во время захвата Зимнего дворца полотне Серова. Матросы вырезали в углу рта нарисованного Николая дырку и вставили зажженную папиросу.

Чем-то она раздражает, цепляет. И то: святой не должен быть с папиросой, самодержавный монарх не должен быть с папиросой – разные жанры. Но Николай II только то и делал, что смешивал жанры. Не по постмодернистскому кокетству (да тогда и не было постмодернизма), а просто по слабохарактерности.

Телеведущий был талантлив и, как всякий талантливый человек, даже оскорбляя, обозначил что-то очень важное в характере и ситуации оскорбляемого человека. Святой с папироской – именно так. Святой с папироской – неуместен. Прежде всего неуместен. Вот это было самое важное в Николае II. Его неуместность. Он постоянно попадал в ситуацию неуместности, неловкости, неправильности… Конокрада держал за святого и прислушивался к его советам. Через неделю после смерти отца устраивал свадьбу. В день гибели сотен людей неподалеку от места катастрофы устраивал бал. В самый разгар войны отрекался от престола и отходил в сторону от управления страной. Самых талантливых министров отодвигал в сторону. Не сворачивая, прямою дорогой шел к гибели, святой с папироской. Самый неуместный монарх из всех когда-либо бывших на русском троне.

Только тогда становится понятна основная, главная сложность для всех его биографов. Он был закрыт. Зарешечен. «Помянет потомство еще не раз византийское вероломство Ваших ясных глаз», – писала о нем Марина Цветаева в том же стихотворении, в котором призывала: «За Русь против Советов! За Софью на Петра!» Вероломство – сильно сказано. Здесь было другое. Фантастическая воспитанность. Невероятная сдержанность. Немыслимая воля в том, что касается проявления каких бы то ни было сильных чувств. Он не любил интеллигенцию, именно потому, что сам был интеллигентом. Не принято, неприлично, не этикетно – самые важные для него слова. Это был человек, для которого подошли бы писатели вроде Хемингуэя или Чехова.

Абсолютное, ледяное спокойствие. Вежливая улыбка. Смех в ответ на удачно рассказанный анекдот. Согласный кивок в ответ на неглупое предложение. Никто и догадаться не сможет, что только что этот монарх получил известие о гибели своего любимого детища, военно-морского флота. НЕ ПОЛОЖЕНО об этом кому бы то ни было догадываться. Такая же закрытость в самом открытом жанре – в его дневнике. Маяковский по схожему поводу писал: «И там, где кому-нибудь пришлось бы самоубийством оправдать чье-нибудь фланирование по сцене, Чехов дает драму обыкновенными, будничными словами: „Астров: А должно быть, в этой Африке жарища сейчас – страшное дело!“»

Это характеристика не только чеховской драмы, но и стиля дневника Николая II – что ни говори, главного источника его человеческого понимания. «Убил двух ворон. Получил известие о волнениях в Москве. Гулял по парку. День был солнечный». Все. Это не цитата, скорее пародия, но она мало чем отличается от оригинала. Стиль этот получил признание у одного из самых интересных поэтов и писателей XX века, у Бродского. Его спросили, ведет ли он дневник. Бродский ответил: нет, и тут же объяснил, что если бы вел, то так, как вел дневник последний русский царь. Сухо, фактографично, с минимумом психологии, с максимумом мелких и крупных житейских фактов.