Николай I - [160]

К сожалению, его советы свергнутой династии оказались напрасными: «Мы задолго предвидели это ужасное событие и для убеждения Карла X и его министров мы исчерпали все средства, допустимые дружбой и нашими добрыми отношениями». С горечью констатирует император, что европейские державы, не посоветовавшись, признали новую власть, а сам он уступил «ради сохранения союза»^{1049}.

При всей нелюбви к конституционным монархиям Николай Павлович считал безусловно необходимым соблюдать существующее законодательство как для себя — в отношении внутренних автономий в России, так и для конституционных монархов Европы. Когда Карл X, в нарушение конституционной хартии 1814 года, решил распустить палату депутатов, потребовавшую отставки министерства Полиньяка, и самовольно изменить избирательный закон, Николай I посоветовал ему этого не делать во избежание непоправимого. В записках А. X. Бенкендорфа приводятся мысли шефа жандармов, высказанные царю, относительно причины революции во Франции. Основной из них он считал то, что «не слабые Бурбоны шли во главе народа, а что он сам влачил их за собою и что Россию наиболее ограждает от бедствий то обстоятельство, что у нас, со времен Петра Великого, всегда впереди нации стояли ее монархи…»^{1050}

Революция во Франции привела к власти представителя младшей ветви Бурбонов, крупнейшего землевладельца и финансиста Луи Филиппа, герцога Орлеанского. Именно он вышел на балкон с трехцветным знаменем в руках, хотя Карл X 2 августа вместе со своим сыном, герцогом Ангулемским, отрекся в пользу внука, герцога Бордоского. Австрия и Пруссия, к неудовольствию Николая Павловича, признали Луи Филиппа. Много позже Николай I видел корни революционных потрясений 1848 года именно в событиях Июльской революции: «Когда я рассматриваю современное состояние Европы, представляющей колоссальную картину все возрастающего потрясения… я не могу не искать первой причины всего происходящего в непостижимом ослеплении и страхе, который в 1830 г. заставил признать, — а тем самым и утвердить, — небывалый, разрушающий самые основы нашего существования акт захвата власти Луи Филиппа, завершивший собой бунт против законного государя»^{1051}.

Сторонники жесткой бескомпромиссной позиции России в непризнании трехцветного флага ожидали разрыва дипломатических отношений России и Франции. Однако этого не произошло. После продолжительной и первоначально весьма напряженной беседы императора с французским посланником бароном Бургоэном, к которому лично Николай Павлович благоволил, было решено воздержаться от демонстративных жестов, которые могли бы быть восприняты как вмешательство во внутренние дела другого государства. «Во мне нет никакой вражды против Франции: это знает Бог, — заявил Николай Павлович Бургоэну, — но я ненавижу принципы, которые вводят всех в заблуждение»^{1052}.

Далее барон Бургоэн вспоминал: «Император внимательно и спокойно слушал меня. Он уже успокоился, и вместе со мной начал рассматривать важнейшие пункты новой конституции, которая должна была заменить хартию 1814 года. Он со своей точки зрения критиковал многие пункты, и разговор наш превратился в теоретическую дискуссию и закончился словами столь же благородными и прекрасными, как и все прежние»^{1053}. Когда же коллеги Бургоэна по дипломатическому корпусу поспешили к нему с вопросом, правда ли, что он покидает Петербург, французский дипломат уже мог пошутить: «Совершенно правда, через три дня отправляюсь с императором в небольшое путешествие по военным поселениям»^{1054}. Корабли с трехцветными флагами были пропущены в Кронштадт.

В отличие от Июльской революции во Франции Августовская революция в Брюсселе (Бельгия с 1815 года входила в состав Нидерландов) оценивалась императором по-иному. Он считал эту революцию следствием французской и подражанием тому примеру беззакония, который был подан Луи Филиппом: «Брюссель вскоре последовал примеру Парижа. Там, в Париже, была виновата королевская власть, так как восстанию дала повод именно она. В Брюсселе, напротив, ничего подобного не произошло, были лишь благодеяния монарха». Чувство горечи и разочарования вызвала у Николая I позиция австрийского императора и прусского короля: «Австрия и Пруссия, подобно тому, как они поступили относительно Франции, не посоветовавшись предварительно со своими старыми союзниками, — поспешили дать ей свое согласие. Мы же с самого начала следовали по иному более благородному пути и, будучи поборниками принципа справедливости, не посчитались с гневом Англии и Франции…» И все же необходимо, напоминает Николай Павлович, беречь те принципы Венской системы, которые были заложены Александром I: «Будем постоянно хранить этот священный огонь и не обесчестим его новым согласием с актами подлости и несправедливости держав, претендующих на союз с нами лишь тогда, когда мы им нужны для умножения подобных действий. Будем сохранять, — говорю я, священный огонь для торжественного момента, которого никакая человеческая сила не может избежать, не может задержать, — момента, когда должна будет возникнуть борьба между справедливостью и адским принципом»