Николай I. Биография и обзор царствования с приложением - [129]

Весь погруженный в дела, Николай как бы сознательно не берег себя. Достаточно было незначительной причины, чтобы истомленное здоровье в таких тяжелых условиях окончательно надломилось. В конце января 1855 г., перед масленицей, Николай Павлович слегка простудился на свадьбе дочери гр. Клейнмихеля. Первые дни он не обратил на это особого внимания, но на первой неделе Великого поста почувствовал себя худо и не мог, против обыкновения, приобщаться вместе со своей семьей. Простуда перешла в воспаление легких, и болезнь быстро начала прогрессировать. Бюллетени о здоровье государя не обнародовались, и потому в народе и обществе о его болезни знали очень мало. В самом дворце до последнего дня оставались в неизвестности, так как лейб-медик Мандт продолжал уверять, что опасности нет. Только за день до смерти, 17 февраля, истинное положение дел стало известно и слухи об опасности быстро распространились по городу. Мандт, исполняя обещание, данное им года за полтора до этого, предупредил государя о неизбежности конца. Государь встретил это известие с полным спокойствием и выразил желание приобщиться Св. Таин. 18 февраля двадцать минут первого пополудни, простившись с императрицей, со всеми членами царской семьи, бывшими в то время в Петербурге, с приближенными и слугами, император Николай I скончался. Его последние слова наследнику цесаревичу были: «Мне хотелось, приняв на себя все трудное, все тяжкое, оставить тебе царство мирное, устроенное и счастливое. Провидение судило иначе. Теперь иду молиться за Россию и за вас. После России, я вас любил более всего на свете. Служи России».

В столице тотчас же начала ходить молва о том, что государь, не пережив последних огорчений, отравился; в обществе были очень враждебно настроены против Мандта. До настоящего времени нет достаточно данных, чтобы судить, насколько все эти слухи были обоснованы. Хотя бы и лишенные фактического основания, они имели свой логический смыл. Все существо покойного императора всецело срослось с той правительственной системой, выражением которой было все его царствование. Он сам был живым олицетворением того порядка, защите которого посвятил всю свою жизнь. Он пережил время действительных успехов своей политики и одно время мог, казалось, торжествовать правоту своего дела. Позднее наступили годы испытания и разочарования. Теперь, когда раскрылась во всей полноте несостоятельность николаевской системы, жизнь государя Николая Павловича была изжита. В легендах общественный инстинкт в конкретном образе часто бессознательно символизирует те общие положения, к каким путем анализа приходит научная мысль.

Послесловие

Настоящий очерк был написан и почти закончен в типографском наборе еще до великого февральского переворота 1917 года. Углубляясь в николаевскую эпоху, автор из изучения этой эпохи самого безграничного абсолютизма выносил, как это ни покажется странным, своеобразное чувство бодрости и уверенности за будущее. Ему выяснялась во всей своей логической неизбежности гибель всякого строя, в основе которого, хотя бы в компромиссной форме, лежал политический абсолютизм. Не крах николаевской системы – крах всего русского политического уклада раскрывался перед его глазами, крах, не предотвратимый никакими, ни репрессивными, ни паллиативными, мерами. И отсюда росла в нем светлая уверенность в конечном торжестве народной воли, народной правды. Этой уверенностью только и остается жить теперь, в дни тех страшных испытаний, какие выпали на долю нашей родины…

И, проникнутый этой уверенностью, обращаясь к прошлому, автор не считал нужным брать публицистический тон при описании эпохи, которая может почесться образцовым доказательством несостоятельности абсолютизма. Он не взял бы этого тона и теперь, когда о царствовании Николая I можно говорить гораздо свободнее, чем год тому назад. Тон, в каком написан настоящий очерк, обусловливается не какими-либо посторонними соображениями, но существом дела. Николаевская эпоха давно уже ждет спокойного объективного исследования, как эпоха, достаточно далеко отошедшая в прошлое. Не претендуя на роль подобного исследования, настоящий очерк является как бы предварительным подведением итогов того, что в этой области уже сделано. Автор рад, что, исполнив (худо ли, хорошо ли – другой вопрос) такую задачу, он выпускает в свет свой труд в такие дни, когда изучение николаевской эпохи не будет уже встречать никаких преград, никаких династических табу.

Если в России утвердится когда-нибудь желанная свобода печатного слова, она откроет историку доступ во многие, до сих пор заповедные для него области. Для николаевской эпохи это должно выразиться прежде всего в появлении на свет Божий новых материалов, остававшихся под спудом, в заполнении досадных лаук, в тех источниках, которые уже обнародованы, но обнародованы в урезанном, изуродованном виде. Тогда, быть может, изменится и общая точка зрения автора настоящего очерка на николаевскую эпоху. Современные события всегда отбрасывают известный свет и на прошлое, в зависимости от чего это прошлое выступает перед исследователем то той, то другой своей гранью. История русского политического абсолютизма, на наших глаза закончившаяся, в этом смысле несомненно должна быть теперь пересмотрена. То место, какое николаевская эпоха занимала до сих пор в этой истории, останется за ней и впредь. Сама по себе— уже до своего времени изжитое прошлое – николаевская система не сводилась к одним язвам бюрократического режима: эта система, в пределах поставленных ей себе рамок, знала и известные положительные достижения. Такова была точка зрения автора настоящего очерка на николаевскую эпоху, когда он писал свой труд; такой она останется и теперь. В общей картине того разложения политического абсолютизма, которое началось еще задолго до Николая I и которое лишь теперь раскрылось перед нами во всей своей убедительности, все эти положительные достижения последнего русского самодержца, конечно, незначительные мелочи, окончательно блекнущие в ярком зареве современности. В этом зареве блекнут и более яркие страницы русского прошлого: либерализм начала девятнадцатого века, «эпоха великих реформ». Обойти эти мелочи молчанием было бы теперь такой же научной несправедливостью, как и до второго марта тысяча девятьсот семнадцатого года.