Никитенко как представитель обывательской философии приспособляемости - [4]

Красавицѣ

Когда-бъ я былъ царемъ всему земному міру,

Волшебница! тогда-бъ повергъ я предъ тобой

Все, все, что власть даетъ народному кумиру.

Державу, скипетръ, тронъ, корону и порфиру,

За взглядъ, за взглядъ единый твой!

И еслибъ богомъ былъ – селеньями святыми

Клянусь – я отдалъ бы прохладу райскихъ струй,

И сонмы ангеловъ съ ихъ пѣснями живыми,

Гармонію міровъ и власть мою надъ ними

За твой единый поцѣлуй!

«Болѣе двухъ недѣль прошло, какъ эти стихи были напечатаны, меня не тревожили. Но вотъ, дня за два до моего ареста, Сенковскій нарочно пріѣхалъ увѣдомить меня, что эти стихи привели въ волненіе монаховъ, и что митрополитъ собирается принести на меня жалобу. Я приготовился вынести бурю». Дѣйствительно: приказано цензора, пропустившаго стихи, посадить на 8 дней на гауптвахту.

Другой случай еще болѣе комиченъ. Въ повѣсти «Гувернантки» обратили на себя вниманіе Клейнмихеля два мѣста: «Я васъ спрашиваю, чѣмъ дурна фигура вотъ хоть бы этого фельдъегеря, съ блестящими, совсѣмъ новыми эксельбантами? Считая себя военнымъ и, что еще лучше, кавалеристомъ, господинъ фельдъегерь имѣетъ полное право думать, что онъ интересенъ, когда побрякиваетъ шпорами и крутитъ усы, намазанные фиксатуаромъ, котораго розовый запахъ пріятно обдаетъ и его самого, и танцующую съ нимъ даму… Затѣмъ, прапорщикъ строительнаго отряда путей сообщенія, съ огромными эполетами, высокимъ воротникомъ и еще высшимъ галстукомъ». По жалобѣ Клейнмихеля, увидѣвшаго въ этихъ строкахъ оскорбленіе для фельдъегерьскаго корпуса и вѣдомства путей сообщенія, Никитенко попалъ на одну ночь на гауптвахту.

Какъ ни комичны эти «случаи» для читателя, но не такъ было для литературы. «Былъ у меня Погодинъ, профессоръ московскаго университета. Онъ пріѣзжалъ сюда, между прочимъ, съ жалобою къ министру на московскую цензуру, которая ничего не позволяетъ печатать. Послѣ моего ареста, она превратилась въ настоящую литературную инквизицію. Погодинъ говоритъ, что въ Москвѣ удивляются здѣшней свободѣ печати. Можно себѣ представить, каково же тамъ!»(стр. 356-57, т. 1).

Прекрасно понимая все значеніе своей роли, какъ цензора, Никитенко тѣмъ не менѣе ни разу не задается вопросомъ, да зачѣмъ же служить въ цензурѣ ему, профессору, личному секретарю министра и человѣку вполнѣ обезличенному? «Утопаю въ дѣлахъ», «заваленъ дѣлами», «ни минуты собраться съ мыслями» – постоянно записываетъ Никитенко въ дневникѣ, но цензуры не бросаетъ. Наконецъ, его, что называется, взорвало. Какой-то Машковъ избралъ себѣ псевдонимъ «Кукуреку», за что министръ сдѣлалъ Никитенкѣ выговоръ. Никитенко огорчился. «Былъ сегодня у князя Волконскаго (начальника цензурнаго комитета), горячо объяснялся съ нимъ и просилъ уволить меня отъ цензуры. Что остается дѣлать въ этомъ званіи честному человѣку? Цензора теперь хуже квартальныхъ надзирателей. Князь во всемъ согласенъ со мной, но крайне огорченъ моимъ намѣреніемъ подать въ отставку», и отставка не подана. «На прощаніе мы горячо обнялись» (стр. 444-5, т. I).

Все-таки Никитенко испытываетъ по временамъ нѣкій зудъ въ душѣ. Онъ оправдывается и хватается за особую теорію, придуманную нарочито на случай дѣйствій «примѣнительно къ подлости», по выраженію Щедрина. «Составленные мною постановленія о публичныхъ лекціяхъ напечатаны уже въ журналѣ «Министерства Народнаго Просвѣщенія» и въ другихъ журналахъ. Многіе недовольны, не столько сутью постановленій, сколько появленіемъ ихъ на свѣтъ, и даже не оставляютъ безъ укора и меня. Но притомъ забываютъ или не хотятъ помнить, что идея закона не моя, а я, призванный осуществить ее, какъ всегда въ такихъ случаяхъ, руководствовался однимъ, а именно: сдѣлать законъ наименѣе обременительнымъ, полагая, что если онъ попадетъ въ другія руки, то будетъ хуже для всѣхъ. Пусть упрекаютъ меня въ самонадѣянности, но, во всякомъ случаѣ, я дѣйствовалъ одушевленный благими намѣреніями и правиломъ: не отказываться ни отъ какого дѣла, если это обѣщаетъ хотя отрицательную, если не положительную, пользу просвѣщенію» (стр. 420, т. I).,

Тотъ же мотивъ звучитъ у него постоянно, когда ему приходится принимать участіе въ дѣлахъ, плохо примиряющихся съ его «направленіемъ», если только это слово примѣнимо къ людямъ этого типа. Такъ, когда въ 1857 г. былъ образованъ знаменитый «негласный комитетъ» надъ печатью и надъ самой цензурой, Никитенко сначала страшно возмущается. Но вотъ его самого приглашаютъ въ члены комитета, и Никитенко моментально воодушевляется «примирительными соображеніями». «Жребій брошенъ, – восклицаетъ торжественно новый Юлій Цезарь отъ цензуры. – Я на новомъ поприщѣ общественной дѣятельности. Трудности тутъ будутъ – и трудности значительные. Но нехорошо, нечестно было бы, избѣгая ихъ, отказываться дѣйствовать. Много будетъ толковъ. Возможно, что многіе станутъ меня упрекать за то, что я рѣшился съ моимъ чистымъ именемъ засѣдать въ трибуналѣ, который признается гасительнымъ, но въ томъ-то и дѣло, господа, что я хочу парализовать его гасительныя вожделѣнія». Впрочемъ, когда «гасительныя» свойства комитета оказались неугасимыми, Никитенко ушелъ. Тѣми же соображеніями руководствуется Никитенко, принимая на себя порученіи выработать новый цензурный уставъ, стать во главѣ оффиціальной газеты Валуева, словомъ, принимая всякія порученія, отъ которыхъ его нѣсколько мутитъ. Въ концѣ концовъ, получается общее неудовольствіе. Изъ примирительныхъ намѣреній Никитенки ничего не выходитъ въ комитетѣ, его цензурный уставъ такъ передѣлывается «умѣлой рукой бюрократа, посѣдѣвшаго въ канцелярскихъ бояхъ», что самъ Никитенко въ уныломъ недоумѣніи вопрошаетъ: «Мой уставъ… Да развѣ отъ него что осталось?» Увы, какъ оказывается дальше – осталось, именно всѣ мѣры «строгости и пресѣченія», которыя въ первой редакціи умѣрялись и уравновѣшивались «правами и вольностями». Никитенко, такимъ образомъ, только сыгралъ въ руку «посѣдѣлому бюрократу», уяснивъ ему первое и внушивъ понятное отвращеніе къ послѣднему.