Никита Никуда - [3]

- Это бывает. Еще не мертв, но уже снится.

- Я думала, разжалобить хочет, перед тем как деньги на водку просить. Ты, говорю, принеси, я тебе рукав пришью. И на пиво ему протягиваю. А он что-то нахмурился пуще и денег не взял. И рукав не принес.

- Говорят, он не сам умер, а помогли ему. Мол, ожоги у него на руке, как от паяльника.

- С какой стати кому-то его паять? - возразила Маринка. - Он из дому-то все вынес. Что с него взять?

- Будто и не слышала про казну?

- Я с ним четырнадцать месяцев прожила и твердо знаю: никакой такой казны нет. А если и есть, то не знал он про нее, ясно?

- Выходит, напрасно пытали.

- Никто его не пытал.

- А рука?

- Рука... Ну, не знаю...

- А нашлась бы казна, то и тебе б причиталось.

- Причиталось и причиталось. Что теперь причитать.

Маринка, оставив женщин при их версии, поднялась на крыльцо. Вошла в дом, где посреди горницы на табуретках стоял гроб. У стены в изголовье покойного, словно подруги под руку - в лентах, цветах - пестрели венки.

Покойный был для мертвого молод еще: тридцать два года по метрике. Несмотря на тяжелый запой, вид он имел не истощенный, лицо - белое, бледное чуть, хотя уже и лишенное человеческого очарования. И сосредоточено было оно на какой-то проблеме, сконцентрировано в одну мысль.

Лицо не изменило выражения, когда гроб подхватили четверо, утвердили на плечах, понесли. Оркестра не было, но многоваттный динамик на одной из машин откашлялся и взыграл, оглашая окрестности медленной медной музыкой. Звуки шопеновской колыбельной поползли вдоль улицы.

Гроб. Венки. Вой. Провожающие. Автобус. Эти несколько минорных минут были наиболее наполнены скорбью.

В доме осталось несколько женщин готовить помин. Воробьи, напуганные скопленьем, вернулись, чтобы продолжить в мажоре минорную тему.

Но вот еще что: когда гроб заколачивали, перед тем как в могилу его опустить, покойный то ли всхлипнул, то ли всхрапнул, но никто этого не заметил, кроме столяра. Но поскольку последний был несколько пьян, то и не был вполне уверен, что ему не почудилось, да и гвозди гнулись. Да и поминальную вечеринку не хотелось откладывать. Так что об этом обстоятельстве он предпочел умолчать.

Кладбище - Селиверстово - располагалось за городом, километрах в трех. Памятники и кресты с шоссе различались отчетливо, что же касается маленькой глупой речушки, отделявшей погост от Белого бора, то о ней можно было только догадываться, настолько укромно она текла, а бывало и так, что русло ее высыхало. Почему бор назван был Белым, сейчас трудно судить. Говорят, что прятались в нем местные жители от колчаковской мобилизации, а потом и колчаковцы - от РККА. А дезертир Спиридонов, партизан и паразит, скрывался в нем и охальничал вплоть до подведения итогов гражданской войны. И может быть, партизаны и призраки прошлого гуляют до сих пор еще в этом лесу, но днем они прячутся, а ночью воочью не очень видны.

Привет, приют.

Лунный серп, словно немой вопрос, завис над бором. Ни звука, ни ветра, ни птицы ночной. Звезды замерли в невесомости. Замер мир, как перед Событием. Даже деревья замерли, замедлив рост.

Тревожно как-то на душе. Трепетно. Тени темного прошлого, черная начинка ночи обступали погост.

Кресты: шестиконечные - православные; католические - трефовым фертом; памятники - с датами жизни земной. Ряды, улицы, кварталы, где окопались покойники, где их уже не достанут кесари со своими податями, государства с гражданским долгом, моралисты с императивами, убийцы с пистолетами и петлей.

Воздух, казалось, сгущался над кладбищем, тенями полнился, стал плотней и черней относительно менее темных фрагментов пространства. Что-то роится, вертится - первые признаки чертовщины? Призраки в параллельных мирах? Миры в параллельных параметрах? Много чего приходит в голову по этому поводу. Это могло бы в ужас привести созерцателя - если бы это место в столь поздний час нашло своего созерцателя - особенно, если б он вспомнил про обещанный синоптиками подземный толчок.

Земля, так и есть, вздрогнула. Послышался гул. Пошатнулся крест на свежей могиле - иль померещилось? Пошатнулся еще. Бугорок шевельнулся, и по мере того как мерещилось: упавший крест, колыханье земли, и оттуда - рука? - холодом пробирало живое, созерцателю пришлось бы заклеить себе скотчем рот, чтобы не закричать. И крест, словно еще один знак вопроса, кренился над могилой.

Толчок повторился, на этот раз менее сильный, но вполне достаточный для того, чтобы вытряхнуть новопреставленного из земных недр.

Он поднялся на ноги, встряхнулся коротко: с плеч опала земля. Пиджак оказался расстегнут, брюки немного коротковаты, за которые тут же он ухватился и, поскуливая от нетерпения, отвернулся к соседней оградке, где и устроился со своей струей. И по мере того, как иссякала струя, стон превращался в невнятный напев. Крутится, вертится...

Отряхиваясь и отхаркиваясь, покойный тщательно ощупал себя. Отряхнулся более основательно. Землю вытряхнул из-за шиворота, из рукавов. Уши поковырял, высморкался. Поправил галстук, выбившийся из-под воротничка. И напевая - про шар голубой - двинулся в сторону ворот, ловко лавируя в темноте меж памятников и крестов. Выйдя за ограду, остановился, словно поджидая кого-то.