Никита Хрущев. Рождение сверхдержавы - [32]

Маленков сделал следующий шаг. Он решил и дачу построить себе в непосредственной близости от дачи отца. На всякий случай — всегда можно зайти посоветоваться.

Отец и тут не сопротивлялся. Бывшее генерал-губернаторское поместье окружал обширный парк. Весь дальний угол зарос густым орешником. С трудом туда пробирались охотники до грибов и возвращались с ног до головы облепленные паутиной.

Дело затягивать не стали. Разделили территорию забором, и стройка началась. Однако пожить на новой даче Маленкову не пришлось. Он только успел переехать, как в бурном июне 1957 года изменилась не только его судьба, но в значительной степени и судьба страны. С тех пор дача пустовала. Ее предназначили для переговоров с представительными иностранными делегациями, правительственных приемов. Назвали ее Ново-Огарево. По аналогии с дачей отца. После революции бывшую резиденцию московского генерал-губернатора, перешедшую в ведение Московского комитета, почему-то переименовали в Огарево. Нередко в Ново-Огареве собирались эксперты ЦК и правительства для подготовки очередных важных документов. Место оказалось очень подходящим — вдали от городских забот, и отец в любой момент мог зайти поинтересоваться, как идут дела.

А пока инициативный и энергичный отец постепенно теснил чувствующего себя не очень уютно на столь высоком посту Маленкова. Все больше центр тяжести в решении вопросов не только партийных, но и хозяйственных переносился в ЦК. Мне запомнилось: в сталинские времена и первые месяцы после его смерти постановления по хозяйственным вопросам проходили только Совет министров. Центральный комитет оставался как бы в стороне. Сталина не волновало, какая «шапка» на постановлении, хоть та, хоть эта, все проходило через его руки. Если он, конечно, хотел. Теперь ситуация изменилась. Сразу после ареста Берии и сентябрьского (1953 года) пленума ЦК документы стали выходить за двумя подписями: Хрущева и Маленкова. Постановления Центрального комитета и Совета министров СССР — таким стало наименование важнейших решений, принимаемых в стране. На сентябрьском пленуме именно Маленков предложил перед названием должности отца — секретарь ЦК — поставить слово «Первый». Оно многое меняло в расстановке сил.

Перемены стали заметны и в личном общении между ними. Раньше разговоры, обсуждения происходили на равных, сейчас отец больше говорил, я бы даже употребил слово «поучал», а Маленков кивал головой, соглашался, поддакивал. Мне такая перемена не нравилась, вызывала ощущение дискомфорта. Мама тоже морщилась, когда отец переходил на менторский тон.

Маленков, казалось, воспринимал происходившие перемены как должное. Внешне он никак не проявлял своего неудовольствия. Не исключено, что его устраивала возможность перевалить часть бремени на чужие плечи. Чего нельзя сказать о его жене Валерии Алексеевне. Ее сильному, волевому характеру происходившие перемены были явно неприятны. Но вскоре и Георгий Максимилианович изменился, в ответ на шутку отца он продолжал улыбаться, но в глазах появилась плохо скрываемая неприязнь. Дать отпор, однако, он не осмеливался.

Отец тоже менялся. Он все больше сетовал на безынициативность Председателя Совета министров, его приверженность к бумагам. Прояви Маленков инициативу, такой оборот понравился бы отцу еще меньше. Он хотел видеть на этом посту исполнительного помощника, а не самостоятельного партнера. Безжалостная логика борьбы за власть (мы почему-то стыдливо обходим эти слова применительно к своим близким) в существовавшем тогда типе общества неизбежно приводит к замене партнера на сотрудника. Так оно надежнее. Правда, не всегда надолго.

Дни Маленкова как главы государства к осени 1954 года уже были сочтены. Его даже не включили в состав делегации, направлявшейся в Китайскую Народную Республику на празднование ее пятилетнего юбилея. А предстоящей встрече с Мао придавалось исключительное значение.

Отец считал, что Маленков недопустимо легко соглашается с собеседниками, подчиняется их воле и тем самым становится опасен в переговорах с иностранными лидерами, даже дружественными.

Место Маленкова в делегации занял Булганин. Объяснения, что кому-то надо оставаться «на хозяйстве», никого не обманывали. Маленков выглядел мрачным. Кризису еще предстояло созреть, но первые симптомы явственно обозначились.

Октябрь принес дурные вести. В воздухе запахло порохом. 6 октября, накануне национального праздника ГДР, канцлер ФРГ Конрад Аденауэр произнес речь, в которой изложил свой план вооружения Западной Германии. Выступление прозвучало как явная угроза не только ГДР, но и всем противникам по минувшей войне на Востоке. Это не были общие рассуждения неосторожного политика. В скором будущем проект предстояло санкционировать нашим бывшим союзникам.

Отец находился в отъезде. Еще 29 сентября он в сопровождении Булганина, Микояна и других членов обширной и представительной правительственной делегации отправился в Пекин.

О взаимоотношениях с Германией — объединенной и разъединенной — отец говорил не раз. Я запомнил его слова: «Единственно, кто может решиться на новую войну в Европе — это западные немцы». Эти опасения разделяли и коллеги по Президиуму ЦК. Заявление Аденауэра вызвало в Москве озабоченность, требовалась немедленная реакция. Но, пока готовились ноты и демарши, 29 октября в Париже подписали соглашения о ремилитаризации Западной Германии, правда в ограниченных масштабах. Наше правительство считало необходимым принять адекватные защитные меры не только в отношении ГДР. Реакцию на подписание парижских соглашений я бы, пусть с некоторыми оговорками, охарактеризовал как «испуг».