Никакого шпионажа - [12]
Он снова шаркнул ножкой, заранее предвкушая клики радости, которые, конечно, сейчас вырвутся из груди вновь обретенных родственников. Однако наступило неловкое молчание, нарушенное Николаем Осиповичем.
— Так вы сынок этого прохвоста?! — медленно сказал он, и его худое лицо с орлиным носом и тонкими губами (еще в прошлом году один кинорежиссер умолял его сыграть кардинала в задуманном им фильме) залилось кровью. — Изволили репатриироваться?
— Коля! — с беспокойством воскликнула Надежда Павловна.
— Папа, он приехал из Берлина, он — интурист, — смущенно шепнула Таня.
— О да, я интурист, — подтвердил Альфред, сильно краснея, но не теряя выправки. — Я приезжал… я приехал повидать свою прежнюю родину и ее прославленного писателя Николая Семенова!
Последние слова он вызубрил еще в Берлине. Выпалив их, он остался доволен собой. «Сейчас он меня обнимет», — подумал Альфред.
Николай Осипович сказал упавшим голосом:
— Ну приехал, так садись. Покорми его, Надя.
К столу поставили еще два стула. Таня пристроилась рядом с матерью и что-то зашептала ей на ухо. Надежда Павловна довольно громко сказала:
— Но как же так? Сразу и бесповоротно?
Таня сделала испуганное лицо и замахала руками: тише! И тут же воскликнула с азартом:
— Именно сразу и именно бесповоротно!
Николай Осипович, который, обычно погруженный в себя, не очень замечал, что творится рядом, на этот раз услыхал и с удивлением спросил:
— Что такое?
Ему не ответили, но, кажется, он догадался: лицо у него просветлело, и он вдруг потерял сходство с кардиналом.
Альфреда усадили рядом с Николаем Осиповичем. Теперь, когда они были рядом, можно было, пожалуй, найти что-то общее между дядей и племянником. Первой заметила это Таня.
— Смотри, мама — со смехом оказала она, — Альфред очень похож на папу!
— Какой Альфред? — оторвалась, от своих мыслей Надежда Павловна. — Ах, да!
К столу подошла любезная и миловидная официантка. В обычай Дома входило радушие к гостям писателей. Она поставила новые приборы и спросила приехавших:
— Щи, суп-крем, борщ?
Таня, не задумываясь, заказала борщ. Альфред после некоторого раздумья попросил дать ему щи, предполагая, что в этой стране надо есть национальные блюда.
Чернявый, с выпуклыми черными глазами Хамитов, по прозвищу Турок, сидевший рядом с кабардинским поэтом, славился своей, оборотливостью и недюжиной «пробойной силой». Таких писателей у нас очень немного, считанные единицы, но они существуют и к тому же существуют отлично. Таланта у них за душой на три копейки, да и те давно потрачены, а налицо — «набитая» рука и тонко разработанная система всучивания своих произведений.
Турка, к сожалению, видят все, а писателей-работяг, составляющих огромное большинство, критики часто не замечают. Писательский подвиг — иначе не назовешь — упорный, нечеловеческий труд, рождающий хорошую повесть, пьесу или поэму. «Легкость», с которой будто бы написана книга, обернулась для автора великой тягостью, и очень хорошо, что читатель этой тягости не замечает. А что касается «огромных гонораров», то на самом деле это всего лишь заработная плата за 10–15 лет работы над книгой; будучи распределенной на весь этот срок, она оказывается не выше, чем заработок сменного мастера. И только для горсточки пишущих хапуг типа Турка дело обстоит иначе…
Сам Турок не смущался средствами — лишь бы они приносили нужный результат. Он ежегодно выдавал на-гора по две книги: одна шла переизданием, другая — новая. Одна — детектив, другая — якобы научная фантастика. В Москве у него была семья в новой трехкомнатной квартире; в гараже стояла «Волга». В Пскове жила его другая семья в собственном домике, купленном и достроенном Турком.
Он ездил из Москвы в Псков в своей «Волге», а в промежутках отдыхал от семейной жизни в многочисленных Домах творчества литературного фонда. По его собственным словам, таких промежутков было примерно полгода в каждый год.
Таким образом, из последних 30 лет он прожил пятнадцать лет в санаторных условиях. Благотворное действие санаторного режима проявилось в цветущем виде этого пятидесятипятилетнего человека и в громком жизнерадостном голосе.
Турка тотчас привлек к себе необычно многолюдный стол Семеновых.
Он приблизился и хриплым басом закричал:
— Привет классику и его чадам и домочадцам! Впрочем, виноват… — Он вопросительно посмотрел на Альфреда.
Николай Осипович поморщился от слишком громкого голоса неприятного ему человека.
— Здравствуйте, — неохотно поздоровался он.
Но Турка было трудно сбить с позиции. А позицией его была общительность с людьми, в особенности с влиятельными. Что же касается Николая Осиповича, он был видным писателем и поэтому влиятельным человеком. Турок, громко здороваясь со всеми сидевшими за столом (Таню он назвал «Ла белль Татиана» и вылупился на прелестную девушку масляными глазами), дошел до Альфреда. Тот вскочил с места и, оставив свои щи, вытянулся, выдвинул подбородок. Он щелкнул каблуками, задел стул и с грохотом опрокинул. Надежда Павловна вскрикнула. Альфред бросился поднимать и чуть не сбил с ног Таню; поставил, наконец, стул на ножки, но потерял позицию и пожал руку Турка совсем не по форме, принятой когда-то в Пруссии и перенятой в офицерской среде в ФРГ. Вышло как-то по-штатски. Это огорчило Альфреда, и он как следует не расслышал анекдота, который громко и самоуверенно рассказал Турок по поводу одного случая с упавшим стулом.
