Нигрол - [2]

Пыльное, усталое чучело трактористки припомнилось мне.

— Красивая-то красивая, — сказал я, — да только зачем она меня вместо воды керосином угостила?

Я никак не ожидал, что слова эти так рассмешат Балабондю.

Вылупив глаза, закинув голову на спинку сиденья, он ударил себя кулаком по лицу и захохотал во весь дух.

Он хохотал до тех пор, пока наша полутонка не свернула с большой грейдерной дороги на боковую, и тогда огромный, окутанный пылью корабль выплыл перед нами и встал в светло-рыжих полях.

Соломенные глобусы пыли катились из-под его крутых бортов; бесконечное стучащее полотно убегало и возвращалось, подхватывая срезанную рожь, и штурвальный стоял на высоком мостике подле саженного черного слова «Holt».

Это был комбайн…

Горел маяк, голубели палатки, стемнело, когда мы вернулись на участок. Люди сидели за столами под дырявым брезентом, ели оладьи, ругали кухарку.

Я съел свои оладьи и немного пошлялся по участку.

Пожалуй, он был не похож на другие, недаром его называли кошем.

Кош. Я вспомнил тяжелые изгороди из цельного дуба в стране карачаев, библейский дым очагов, вкус айрана, облака, от которых запирают окна.

Нет, он нисколько не походил на кош, этот участок. Скорей уж военный лагерь, бивак.

«Не осталось ли это слово в наследство от киргизов, кочевавших в этих местах? — подумалось мне. — Быть может, кошами они называют свои зимовки?»

Бабы стирали белье за кухнями и пели. Потом все замолчали, и запела только одна.

Я не сразу разобрал слова, но голос был такой низкий, душевный, такой простой, что все сразу вылетело из головы — и воспоминания и размышления.

Не плачь, подруженька, девочка гулящая,

Не мучь ты сердце отчаянной тоской,

Ведь все равно, наша жизнь с тобой пропащая,

А тело женское — проклятое судьбой.

Я подошел поближе. Пела Лапотникова. Совсем не похожа она была теперь на пыльное чучело, которое я встретил спящим в каретке машины. Полная, бледная, с низким лбом и кругами под глазами, она стирала и пела, а учетчик, повесив голову, сидел против нее на табурете. Ворот рубахи его был небрежно расстегнут, рыжие кудрявые волосы выбивались из-под козырька на лоб.

Она кончила. Подштанники, свернутые жгутом, лежали на краю корыта. Она прополоскала их еще раз, выкрутила, а потом шутливо хлестнула ими учетчика по плечу.

— На, получай, голодранец!

Он взял, не сводя с нее глаз. Она все смеялась, зубы блестели.

Добрый, с добрым висячим хоботом, Балабондя припомнился мне — как он держал ее за руку, а потом сказал с гордостью: «Красивая, правда?»

«Нет, куда там, — решил я мысленно, — куда ему тягаться с этим рыжим, кудрявым. Года не те».

Я посидел немного на лесенке палубы — так в этом коше назывался вагончик для жилья, и вечерний синий участок еще стоял перед глазами, когда я шел между нарами, ища свое место…

Была полночь, когда я проснулся.

Три человека сидели за столом, и карбидный фонарь неравномерно делил между ними свой холодный свет. Я видел поросшую рыжим пухом щеку учетчика, толстая тень Балабонди вдруг вставала над хаосом палубных нар, а зав боком сидел ко мне, и у него были отчетливые сутулые плечи.

Они сидели за столом и молчали. Слышно было лишь ночное дыхание спавших на нарах людей, да мухи жужжали, бились в окна, кружились вокруг фонаря.

Молчание прервал учетчик. Тряхнув кудрями, он заговорил и сперва очень вежливо, а потом выругался, и пошло, и пошло. Нефтесиндикат в его устах был живым существом, у которого была мать, и вот эта мать…

Зав тер ладонью лоб. Несколько раз он снял и снова надел кепку. Он волновался.

— Сделай что-нибудь, — сказал он Балабонде. Голос был неровный, глуховатый.

— Да что ж тут сделаешь? Что мне их, своим дерьмом смазывать, что ли? — проворчал Балабондя и грозно раздул хобот.

— Зачем дерьмом? — несмело сказал зав.

— Так чем же?

— Нигролом.

Балабондя плюнул.

— Говорю тебе, нигролом нельзя.

Они снова замолчали. И так долго молчали они на этот раз, что я вдруг понял, что все это было для них личным делом.

Что Нефтесиндикат кровно обидел их, прислав вместо моторного масла нигрол.

Что они сидели за столом, как у постели больного.

— С нигролом нельзя работать, — еще раз повторил Балабондя. Он поймал муху и посадил на ладонь. Она улетела.

И снова они замолчали.

Потом зав встал. Тень козырька упала на худенькое лицо: он был теперь востроносый, твердый. Пиджак топорщился на нем.

Он сказал глухо:

— С четырех работайте.

И ушел.

За ним ушел и учетчик, и Балабондя остался один и долго сидел, следя с бессмысленным вниманием за кружением мух вокруг лампы. Он все ловил их и сажал на ладонь. Они улетали.

— Ведь он же агроном, он разве понимает? — сказал он мне и подсел на нары. — Цилиндры от нигрола порошком покрываются. Машина от нигрола болеть начинает. Ну, да что ж будем работать!

Он махнул рукой, полез на нары. Долго ворочался он там, должно быть, не мог заснуть.

И мне не спалось. Я накинул пальто и вышел.

Уже вернулась вторая смена, горели здесь и там рыжие угольки папирос. Свежо было и темно, спал на крыльце конторы знакомый рулевой, и лампа висела над его головой, овальная и желтая, как дыня.

Я присел на скамеечку в стороне от палаток, подле мастерской, сколоченной из тракторной тары.