Нигде в Африке - [101]
Уже через несколько дней в Гилгиле Регина поняла, что любимицы Лилли только прикидывались обыкновенными коровами. Все у них было по-другому. Каждый слог их имен, которых никто, кроме Лилли и Охи, выговорить не мог, имел значение. Эти благозвучные имена, которые даже тогда звучали в горле Лилли песней, когда она просто говорила, были для всех других людей на ферме обузой для головы и языка. Ни одна корова не понимала суахили, кикуйу или джалуо. Часто, когда с ней были только Чебети и Макс в коляске, Регина пыталась расспросить Ариадну, Аиду, донну Анну, Джильду и Мелисанду[99] о загадке их происхождения. Заколдованные коровы только подставляли свои затылки жгучим лучам солнца, как будто у них не было ушей. Лишь устами Лилли они могли открыть свои тайны. Арабелла была последней. Но она же была первой, которая заставила Регину заподозрить, что счастье в раю Лилли было таким же непрочным, как лепестки нежного гибискуса.
— Почему, — спросила Регина, — ты говоришь с Арабеллой, как с ребенком?
— Ах, дитя, как тебе объяснить? «Арабелла»[100] была последней оперой, которую мне удалось послушать. Мыс Охой тогда специально поехали в Дрезден. Такого в этой жизни больше не повторится. Дрезденская опера в руинах, как и мои мечты.
Уже потому, что Лилли только час назад, за завтраком, сказала «Я никогда не мечтаю», Регине было непросто понять, отчего в ее словах столько горечи. Но с того дня, как была рассказана история Арабеллы, она знала, что свои тайны были не только у коров Лилли. Хозяйка замка, обладавшая волшебным голосом, хотя и умела смеяться ртом так громко, что ее смех отдавался эхом даже в маленькой кладовке, глаза ее часто едва могли удержать слезы. Тогда по лицу Лилли тянулись маленькие складочки. Они были похожи на канавы в иссохшей земле, от них рот выглядел слишком красным, а кожа — тонкой, как шкура, натянутая на камни.
Оху, кажется, мучила похожая боль. Он, правда, хохотал что есть мочи, и грудь его сотрясалась, когда он звал своих животных, но после того, как Арабелла выдала тайну Лилли, Регина убедилась, что Оха тоже не тот всегда дружелюбный, добрый великан, которого она любила с детства. На самом деле он был возродившийся Архимед, не желавший, чтобы кто-то трогал его чертежи[101].
Он давал имена курам и быкам. Петухов звали Цицерон, Катилина и Цезарь; куры у Охи тоже были мужского рода и происходили из Рима. Самых красивых звали Антоний, Брут и Помпей. Когда Лилли звала кур, чтобы покормить их, Оха часто усаживался в свое кресло, доставал с каминной полки всегда одну и ту же книгу и читал, не производя при перелистывании страниц никакого шума. Несколько минут он громко хохотал, причем хохот шел внутрь груди, как будто он подавился своим весельем. Внимательно наблюдая за ним, Регина все чаще вспоминала Овуора, который первый открыл ей, что сон с открытыми глазами делает голову больной.
Волов называли именами композиторов. Шопен и Бах лучше всех ходили в упряжке; быка звали Бетховен, его младший сын уже четыре часа носил имя Моцарт. Когда он родился, из-за слабых схваток у Дездемоны и ее внезапно начавшейся одышки Маньяле пришлось позвать на помощь брата. Роды счастливо разрешились, и Лилли торжественным голосом предложила Регине дать спасенному теленку имя.
— Почему Регина? — возразил Оха. — Она же не знает наших порядков, а имя дается на всю жизнь.
— Не глупи, — сказала Лилли, — пусть ребенок порадуется.
Регина была слишком переполнена счастьем Дездемоны, чтобы заметить, что Лилли только что бросила ей часть добычи Охи. Она положила руку на голову коровы, пустив запах довольства в нос, а в голову — воспоминания, которые слишком быстро приготовились к бою. Так как она одновременно думала и о мертвом ребенке матери, и о рождении брата, то забыла в момент ответственного решения, что скотину в Гилгиле надо заколдовывать музыкой. Ей пришло на ум едва не опоздавшее спасение крепкого теленка.
— Дэвид Копперфилд, — обрадовалась она.
Оха замотал головой, опрокинул непривычно сильным движением парафиновую лампу, которую держал Маньяла, и сказал немного зло:
— Ерунда.
Мерцающий свет сделал его глаза маленькими; губы стали как два белых засова перед зубами, и впервые Регина услышала, как Оха и Лилли ссорятся — хотя и намного тише и не так долго, как ее родители.
— Назовем малыша Яго, — предложила Лилли.
— С каких пор, — спросил Оха, разрезав ножом собственный голос, — ты даешь имена волам? Я так радовался, что назову его Моцартом. И ты у меня этого не отнимешь.
На следующее утро Оха снова был тем пузатым великаном, который не пах ни волнением, ни беспокойством внезапного недовольства, а только сладким табаком и слабым запахом все понимающего хладнокровия. Силясь не смотреть на Лилли, он взглянул на Регину и сказал:
— Я не хотел тебя обидеть вчера.
Он тщательно пересчитал черные зернышки в своей папайе и потом продолжил, как будто ему нужно было совсем немного времени, чтобы перевести дыхание:
