Нидерланды. Каприз истории - [73]

И наконец, от наших предшественников мы унаследовали также осторожные формы использования власти и поддержания порядка, которые сложились в относительно закрытых городах и предполагают толерантность и терпеливое вынесение того, что, по сути дела, запрещено. В малых закрытых сообществах они исполняли свое назначение, но в наше время европеизации и глобализации нам нужно будет отказаться от них, хотя бы частично. Вместе с открытостью приходит известное ужесточение.

В то же время прямо перед нашей дверью разворачивается важнейший европейский модернизационный процесс со времен Наполеона. В его контексте, возможно, и некоторые другие качества из того же наследства снова окажутся востребованными. Я думаю сейчас о парадоксальных феноменах «силы через слабость» и «порядка через хаос», а также о способности их выносить. Республика уже ко времени вдовы Пеле была, по сути дела, неким товариществом по сооружению дамб в большом масштабе. Йохан Хёйзинга говорит в этой связи о слабой центральной власти, которая зависела от общих интересов городских олигархий. Биография первого по-настоящему нидерландского государственного деятеля Йохана ван Олденбарневелта в этом отношении все еще поучительна. Дипломатический подвиг, который совершил этот блестящий политик, объединив семь восставших провинций в одну Республику соединенных провинций; нереальность этой конструкции, которая тем не менее функционировала в течение двух веков; неповоротливая, если не парализующая разновидность федерализма, которая использовалась при контактах между провинциями и, однако, привела к золотому веку; невероятная раздробленность, которая вопреки всем ожиданиям принесла с собой определенное единство, — все это примеры «силы через слабость» и «порядка через хаос».

Один из уроков истории Позднего Средневековья, писал британский историк Джорж Холмс, заключается в том, что упадок власти и богатства может высвобождать необычайную силу и творческий взлет. Он добавляет, что «области, где политическая раздробленность была наибольшей, например Тоскана, Низинные Земли и Рейнская земля, были, вероятно, самыми креативными».

Иногда Европа напоминает мне достопримечательную Нидерландскую республику больше, чем мне бы этого хотелось. Это богатое, сложное наследие.

Еще раз оглядываюсь вокруг.

«Вестерсингел 38, Лееуварден, Нидерланды, Европа, Земля, Млечный Путь, Вселенная…»

Спустя полвека я снова живу и работаю среди тех же зеленых равнин, где когда-то прошло мое детство, в той богатой штормами дельте, которые всегда будут оставаться моей страной. Вдали я вижу ту же католическую церковь из красного кирпича, которую я видел из спальни своих родителей. Это доставляет мне приятное чувство, хотя я и не знаю точно почему. В 2008 году я по-прежнему могу читать пейзаж вокруг меня, как книгу по истории: изгибы старых проток и лощин наносного ландшафта, маленькие терпы со стоящими на них домами, терпы побольше, на которых располагаются деревни, огромные холмы в тех местах, где морская вода поднимается особенно высоко. Имена деревень такие же древние: Фюнс, возможно, от латинского слова «фоне» — «источник». Леоне — вероятно, происходит от имени Леонидас, который предположительно жил здесь во II или в III веке. В то же время Нидерланды продолжают спешить вперед, и их ландшафт тоже, всегда что-то создается новое, что-то подправляется. Это происходит так быстро, что захватывает дыхание.

Когда в 960 году исландский викинг Эгил путешествовал по этим землям (его заметки — уникальное свидетельство из той туманной эпохи), он увидел плоскую страну, прорезанную канавами, полными воды, с помощью которых отмечались границы пашен и пастбищ. Жители привычно переходят канавы по доскам, отмечает он. Так эта страна выглядела в течение столетий, и до конца XX века это все еще было привычной картиной.

Кто хочет еще увидеть изначальный ландшафт Низинных Земель, должен поторопиться. Прошлой осенью на земле моих соседей вдруг появились огромные землеройные машины. Современное сельское хозяйство требовало новых полей, ровных, как бильярдный стол, и канавы одна за другой были зарыты, мягко изогнутые пастбища выровнены, исчезли древние дренажные системы — плод векового рытья и возни на этой голой наносной земле. Исчез старый пруд, служивший водопоем для скота, который был здесь с тех пор, как люди себя помнят. Исчезли вдруг и пологий холм, и прямоугольная канава, по которым можно было догадаться, что на этом месте располагался маленький терп. Исчезло извилистое русло, бывшее, вероятно, ручьем еще в те времена, когда Плиний Старший наблюдал здесь «необозримую равнину», которую два раза в день заливает море, — ни вода, ни земля. «Судьба щадит некоторых, чтобы наказать их…» Две тысячи лет было так, а за одну неделю ничего уже не осталось.

Но когда темными зимними ночами бушуют штормы, фермы по-прежнему превращаются в острова посреди дикого зеленого моря; когда снаружи беснуется дождь, внутри так же тепло, как в старинных жилищах на терпах. И та же деревенская церковь на невысоком холме; вокруг нее мертвые, а дальше живые.