Ничто. Остров и демоны - [55]

Это было равносильно приглашению на ужин…

— Нет, не могу. Друзья ждут.

Энин отец улыбнулся.

— Я пошел, девчурочки. Ты сама поднимешься, Эна. — И он помахал нам рукой.

Отец Эны был родом с Канарских островов, и, хотя большую часть жизни провел вдали от них, у него сохранилось пристрастие к ласковым словечкам, свойственное тем местам.

— Я видела Хайме, — поспешно сказала я, едва он ушел. — Мы ездили гулять, и у меня есть от него поручение.

Эна смотрела на меня, и лицо у нее было отчужденное.

— Он сказал, что верит в тебя, что никогда ни о чем тебя не спросит. И ему нужно видеть тебя.

— А! Ну что ж, прекрасно, Андрея. Спасибо, дорогая.

Она пожала мне руку и ушла, я стояла очень разочарованная. Вот, даже не позволила заглянуть ей в глаза! Я повернула назад и увидела, как Итурдиага скакал в потоке машин, перебираясь через улицу.

Одурело поглядел в глубь парадного — лифт с Эной уже пошел вверх.

— Она! Славянская княжна! Идиот! Узнал только в ту минуту, когда она с тобой прощалась. Боже мой! Откуда ты ее знаешь? Да говори же, ради бога! В какой стране она родилась? Русская, шведка или, может, полька?

— Каталонка.

Итурдиага опешил.

— В таком случае как же она оказалась вчера вечером в кабаре? Откуда ты ее знаешь?

— Она моя соученица, — невнятно объяснила я, беря Итурдиагу под руку, так как мы переходили через улицу.

— А все эти мужчины с нею?

— Мужчина, который был с нею сегодня, — ее отец. А вот того, который был вчера, как ты понимаешь, я не знаю…

(И пока я говорила это Итурдиаге, мне совершенно отчетливо рисовался образ Романа…)

Всю дорогу я была рассеянна и думала о том, что, как человек ни крутись, он всегда будет вращаться все в том же кругу лиц, среди одних и тех же людей.

XVII

Шел июнь, становилось все жарче. Из забитых пылью углов, из-под засаленных обоев поползли несметные полчища голодных клопов. Свирепая борьба, которую я повела с ними, доводила меня каждое утро до изнеможения. К моему ужасу, остальные обитатели квартиры словно бы и не испытывали ни малейшего неудобства от клопиного нашествия. В первый же день, когда я затеяла генеральную уборку, с дезинсекталем и кипятком, бабушка, заглянув ко мне в комнату, недовольно покачала головой.

— Андрея! Андрея! Да что же это девочка делает!

— Оставь ее, мама. Все ведь оттого, что грязней племянницы никого в доме нет, — отозвался Хуан.

Занимаясь этим омерзительным делом, я надевала купальник. Тот же голубой купальник, в котором я в деревне прошлым летом купалась в реке. В той самой реке, что темнела глубиной возле сада моей сестры, изгибаясь живописными излучинами с топкими, поросшими тростником берегами… Весной она быстро бежала, неся во взбаламученной воде семена каких-то деревьев и отражения цветущих фруктовых садов. Летом на нее ложились прохладные зеленые тени, трепетавшие под моими руками, когда я плавала. Если я позволяла течению увлечь меня, перед моими глазами мелькали солнечные блики. В сумерках вода становилась красной и охряной.

В этом же выцветшем купальнике, который теперь был испачкан мылом, растягивалась я на берегу подле Эны и Хайме нынешней весной и плавала в холодном синем море под ослепительным апрельским солнцем.

И пока я поливала из ведра кипятком свою кровать, обжигая пальцы, и орудовала грязной тряпкой, на меня нахлынули воспоминания об Эне; мрачные и тоскливые, они тяжелее давили мне на плечи, чем окружавшая меня действительность. Иногда мне хотелось плакать, как будто это надо мной, а не над Хайме она насмеялась, как будто мне, а не ему она изменила. Я не могла больше верить в красоту и искренность человеческих чувств, как я их понимала в свои восемнадцать лет, едва лишь начинала думать, что все, о чем говорили Энины глаза, — даже сияющий, нежный взгляд, каким глядела она на Хайме, — все развеялось мгновенно и без следа.

В ту весну они с Хайме казались мне совсем другими, чем все остальные человеческие существа, их словно обожествляла тайна, которая представлялась мне возвышенной и чудесной. Их любовь дала мне иллюзию, что наше бытие осмыслено уже самим фактом бытия. Теперь я чувствовала себя горько обманутой. Эна продолжала избегать меня; если я звонила по телефону, ее никогда не бывало дома, и я не осмеливалась пойти к ней.

С того самого дня, как я передала ей слова Хайме, я опять ничего не знала о моей подруге. Как-то раз вечером, измучившись царящей вокруг тишиной, я надумала позвонить Хайме, и мне ответили, что его нет в Барселоне. Благодаря этому я поняла, что его попытка к примирению с Эной ни к чему не привела.

Мне хотелось проникнуть в Энины мысли, настежь раскрыть ее душу и постигнуть, наконец, причину ее отчужденности, причину ее упорства. Но и отчаиваясь, я не переставала убеждаться, что по-прежнему ее люблю; мне даже не приходило в голову относиться к ней как-то иначе; я только стремилась во что бы то ни стало понять Эну, даже если это казалось невозможным.

Встречая дома Романа, я сгорала от безумного желания расспросить его. Мне хотелось ходить за этим человеком по пятам, выслеживать его, подсматривать за его свиданиями с Эной. Несколько раз, неудержимо влекомая этим страстным желанием и подозревая, что Эна у него, я преодолевала лестничные марши, отделявшие меня от его комнаты. Но, вспомнив о Глории, пойманной лучом электрического фонарика на той же самой лестнице, я краснела и отказывалась от моего намерения.